– Постой! Что не так с моим товаром?
– Головы вонючих козлов суешь вместо телячьих… Такая голова в котел попадет – все выбрасывай от вони…
– Постой! Ты горсточку углей кинь туда, в котел, и спи себе до утра, как овца невинная. Утром народу божьему втюхаешь мясо, и снова спи спокойно до вечера… Только не забудь, что позапрошлый шах одного пекаря, который слишком цену поднимал, кинул в печку.
Исмаил опустил два пальца в желтое густое масло, налитое в медный поднос, и смазал им свои усы. Таким образом, усы его стояли торчком и не закрывали рот. Он ответил Мусе-мяснику:
– Наверное, ты о Резе-шахе речь ведешь. Только я в котел – или, как ты говоришь, в печку – вряд ли помещусь. Не на месте буду, не мое это место!
Муса-мясник рассмеялся. Потом указал на усы Исмаила:
– А все-таки усы твои так и просят, чтобы их подпалили! Уголек для усов – самое милое дело…
Все рассмеялись, и Карим тоже. Один из посетителей, сидевший, развалясь, на последнем оставшемся традиционном помосте, сказал:
– Говорят, все это было подстроено. Войлочную кошму скатали и кинули в печь вместо парня того. Народ, дескать, все скушает. Их расчет был – напугать людей, чтоб хвосты поджали.
Все немного помолчали. Потом Исик-усач сказал:
– Аллах знающий! Стало быть, все это было придумано заранее. – Он обратил внимание на Карима, заинтересованно слушающего разговор. – Сын того Исика! А от этого Исика чего хочешь?
Карим сказал, что пришел за заказом Хадж-Фаттаха, и Исмаил начал доставать из котла требуемое. В это время дверь поварни открылась, и вошел Дарьяни в сюртуке. Поздоровавшись, бросил Исмаилу:
– Чашку бульона, будь добр.
Исмаил заворчал себе под нос, передразнивая Дарьяни:
– «Чашку бульона, будь добр…» Мозг требует вынимать, чтоб дешевле было, сухожилия, языки, заушины… Тоже, видишь, свой подход… Мелочен до чего – спасу нет!
Наполнив чашку бульоном, он отдал ее Кариму со словами:
– Не поленись, пожалуйста. Помощник мой, негодяй эдакий, не явился, так ты, пожалуйста, отнеси вон бакалейщику – вашему соседу, можно сказать… – И совсем уже тихо Исмаил добавил: – Его счастье, что у него печки нет в лавке, а то бы шах и с ним разобрался…
Карим поставил бульон перед Дарьяни, который внимательно следил за руками Исмаила. Тот один за другим разбивал черепа, доставая мозг, вырывая языки из глоток, бросая их в кастрюлю вместе с глазами и заушницами.
– Ну, заморыш! – сказал Кариму Дарьяни. – Смотрю, ты к головам пристрастился?
– А как же. Смотрите, как бы вашу не съел.
Дарьяни взял хлеб и стал крошить его в суп, а Кариму прошептал:
– Ну, сукин сын, язык длинный стал…
Карим, стоя у двери, глядел на Исмаила-усатого, как вдруг дверь открылась, и вошел его собственный отец, Искандер.
– Ишак необузданный! Еще хлеб сангяк возьми для господина. Десять штук.
И Искандер завел разговор с Исиком-усачом. Их обоих в этом квартале звали
Исиками, и вот теперь Исик Хадж-Фаттаха у Исика-усача брал заказанное мясо.
– Нам бульона побольше влей, а Хадж-Фаттаху, наоборот, мясца побольше…
Взяв мясо, Искандер попрощался с Мусой-мяс– ником, с Дарьяни и с другими и вышел, и тогда уже Исмаил выдал кастрюлю Кариму. Тот тоже попрощался со всеми, а все просили передать привет Хадж-Фаттаху. Молоденький паренек в войлочной шапке, сидящий позади Мусы-мясника, произнес с курдским акцентом:
– Стало быть, сегодня начальник на завод попозже приедет. Можно не бежать сломя голову. Господин Исмаил, мне, пожалуйста, две порции телячьих ножек…
Карим вернулся к хлебопекарне Али-Мохаммада. Там уже набралось много народу. Женщины стояли в одной очереди, мужчины в другой. Карим оставил кастрюлю у стены и пошел ко входу в пекарню. Кое-кто запротестовал, но он ответил:
– Все спокойно, дядя! Беру не для себя, а для Хадж-Фаттаха.
Хоть и поворчали люди, но расступились, и Карим вошел внутрь. У пекаря Али-Мохаммада голова по самый подбородок была замотана йездским[26]платком, из-под которого выбивалась седая борода. Седые волосы прилипли к потному лбу. Карим обратился к нему раз, другой, но пекарь будто не слышал. Видимо, ждал, пока Карим споет и покривляется. И Карим запел шутовским голосом, подражая женскому:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пареньки в очереди, которых песня Карима взбодрила и вывела из утренней полуспячки, начали ему подпевать:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пекарь посмеивался – даже йездский платок не мог этого скрыть. Вообще он почти не разговаривал, словно был немой. Подняв обе руки, показал все пальцы Кариму, как бы спращивая: «Десять штук?» Карим кивнул, про себя удивляясь: «Откуда он знает, что именно десять? Видно, вчера хозяин ему заказал!» Через миг он уже получил из рук пекаря десять хлебов с маком и собрался уходить, когда пекарь сунул ему немного мелочи в руку. И опять Карим удивился:
– Это зачем?
На этот раз пекарь показал ему семь пальцев, при этом зажмурив глаза. Карим не понял, тогда один из парней в очереди объяснил ему, дескать, мелочь отдашь семи слепым. Теперь Кариму все стало ясно, и он направился к переулку Сахарной мечети.
* * *
Хадж-Фаттах, в это утро поднявшийся раньше всех, сказал матери Али:
– Невестушка дорогая! Сегодня на завтрак только чай готовь, еду я заказал – принесут…
В это время Али и Марьям совершали перед намазом ритуальное омовение возле бассейна, водой из специального кувшина. А потом вместе в одной комнате стали читать намаз. Дедушка с удовольствием поглядывал на внуков через приоткрытую дверь. И попросил их после намаза помолиться за их отца.
– Я и так за него каждый день молюсь, – ответил Али. – Чтобы из Баку привез гостинцев, чтобы по дороге из Казвина пахлавы[27]для нас купил и вообще чтобы возвращался скорее – пополнить кредит Марьям… – И Али шепотом спросил Марьям: – Ты думаешь, одна ты – сыщица?
Марьям ущипнула Али за ногу:
– От многословия у тебя и чечевица во рту не увлажнится.
Раздосадованная, она ушла в свою комнату – надеть для школы платье бирюзового цвета. Открыла свой шкафчик. У нее, у девушки, в комнате было больше беспорядка, чем у Али. По утрам она не убирала постель, а страдала от этого Нани. Когда Марьям уходила, мать посылала Нани убраться у нее, а вернувшись из школы, Марьям принималась ругать Нани: «Зачем утром убирать то, что вечером снова расстилать?» Нани в долгу не оставалась: «Девочка моя, в неубранную постель, всем известно, шайтан ложится и кал свой оставляет!»
