— Мне бы хотелось, чтобы у меня была девочка, — ответила я едва слышно — не знаю, услышал ли он меня.
Но он не попросил повторить.
Сеанс подошел к концу. Я в последний раз посмотрела на девочку и вернула фотографию Арнольду. Встав, я подошла к двери, но, взявшись за ручку, повернулась и спросила:
— Конечно.
— Нет.
— Так положено. Это против этики.
— Конечно, — кивнула я, попрощалась и вышла из кабинета.
8
Пока шла выставка Майкен, я каждый день приходила туда и подолгу стояла перед картинами. Я заходила в темный грот, где вода капала в углубление в камне. Это стало своего рода ритуалом, как посещение кладбища или алтаря для жертвоприношений. В память о Майкен.
Когда выставка закончилась и картины сняли, я пошла к директору выставочного зала и спросила, нельзя ли мне забрать ту маленькую картину с зародышем. Он сказал, что можно, нужно только уладить некоторые формальности и подписать кое-какие бумаги. Через несколько дней мне разрешили забрать картину домой. Я повесила ее на стену над письменным столом. Он смотрел на меня своими невидящими глазами и ухмылялся. «Быть или не быть…»
Потом я достала исписанные листы бумаги из папки на столе, где они лежали нетронутыми со дня смерти Майкен. Я включила компьютер, села в мое новое и, вероятно, весьма дорогое кресло с подлокотниками и высокой спинкой и дописала рассказ о женщине, которая произвела на свет уродца. Он закончился тем, что ребенок умер через три дня после родов и все вернулось на круги своя: никаких вопросов, никаких «если», только пять лет, которые оставались женщине на то, чтобы попытаться перейти в разряд «нужных».
В середине марта в отделение привезли шесть новых «ненужных». Их прибытие отметили праздником с ужином, развлекательной программой и танцами. У меня появились новые друзья как среди новоприбывших, так и среди старых жильцов. Кажется, даже в двадцать лет у меня не было стольких друзей и такого широкого круга общения, как сейчас.
Больше всего времени я проводила с Эльсой. Мы вспоминали детство, сплетничали о наших бывших одноклассниках, учителях и соседях.
С Алисой мы тоже стали очень близки. С ней было легко и весело общаться, и у нее почти всегда было хорошее настроение, несмотря на то что она в результате эксперимента становилась все больше похожа на мужчину — низенького мужчину с широким тазом, маленькими руками и бюстом, но с уже огрубевшими чертами лица, щетиной на подбородке (когда она забывала побриться) и низким грудным смехом. Поразительно, но даже в этом Алиса находила что-то позитивное. «Лучше быть мужчиной, чем лежать в могиле», — отвечала она тем, кто выражал сочувствие или спрашивал, как она себя чувствует.
И мне кажется, подруга говорила это искренне. Мне кажется, она на самом деле была готова на все, лишь бы продолжать жить.
Я интенсивно писала — по пять часов каждое утро до обеда, — потом ела на террасе и пару часов отдыхала: плавала в бассейне или парилась в бане с Эльсой и Алисой, гуляла в саду, или лежала на траве и смотрела в небо, или читала на скамейке, или просто наслаждалась зеленью, пением птиц и теплом. Раз в неделю я встречалась с Арнольдом в его кабинете или ходила на массаж. Время от времени позволяла себе маленькую роскошь в виде массажа ступней, маникюра и педикюра, а также регулярно навещала парикмахера, чтобы подкрашивать волосы и подстригать кончики. Я накупила новой одежды: дорогие шелковые блузки, льняные брюки, пиджаки разных цветов и фасонов. Дорогие итальянские туфли. Украшения.
Каждый день с двух часов я принимала участие в научном эксперименте, где людей проверяли на выносливость. Это было вполне безопасно за исключением того, что у меня воспалилась надкостница и в организме обнаружили недостаток витаминов и минералов, впрочем, его-то они и надеялись обнаружить и измерить. Я смертельно уставала, у меня постоянно болели мышцы от перенапряжения и кружилась голова, поэтому мне приходилось много спать и есть больше обычного. Но я не жаловалась. Наоборот, я все время думала о том, как же мне повезло. Пока я принимала участие в этом эксперименте, мне не грозила донорская операция. Мне не нужно было сдавать ни кровь, ни плазму, потому что я была слишком измождена. О, как я обожала эту усталость, это изнеможение. Они были моими лучшими друзьями, моим ангелом-хранителем. В первые месяцы моего пребывания в отделении большинству пришлось расстаться с тем или иным органом: Эрик отдал часть печени, у Алисы они забрали роговицу и яйцеклетки для производства стволовых клеток (парадокс, но у нее они еще функционировали), Эльса тоже отдала яйцеклетку и кожу, Лена — одну почку, Юханнес — часть тонкого кишечника — в ходе нового эксперимента, ранее не проводившегося. А Ваня, которая встречалась с Эриком, легла на операцию по пересадке сердца и легких и, само собой разумеется, больше не вернулась. Эрик был безутешен.
Все в отделении вращалось вокруг научных экспериментов над людьми. Ведь именно ради них мы все здесь и были. Ведь именно ради них нам старались как можно дольше сохранять жизнь. Случалось, что самые выносливые жили в отделении шесть-семь лет, прежде чем у них забирали сердце или другой жизненно важный орган. Ведь это было отделение резервного банка. Сперва тяжелобольным людям пересаживали искусственно выращенные органы из их собственных клеток, если это было невозможно, то старались использовать органы молодых людей, попавших в аварию со смертельным исходом. «Ненужных» черед наступал, только когда все другие методы были исчерпаны или когда нужно было спешить. Таким образом, все это — вся эта «ферма веселых поросят», как ее нарекла Эльса, была, в общем-то, весьма гуманным заведением.
9
Прошел еще месяц, и настал апрель. Была суббота. Ждали прибытия девяти новых «ненужных». Одну из новеньких поселили в комнату Майкен. Я сидела в халате поверх пижамы на диване в гостиной, пила кофе и читала книгу, когда она появилась в дверях в сопровождении Дика и Генриетты.
Высокая, стройная, она обладала той стройностью и изяществом движений, которую принято называть женственностью. Кожа у новенькой была очень белая, эту белизну подчеркивали черные как вороново крыло волосы, неестественно красные губы и огромные испуганные глаза. Генриетта несла ее сумку, а Дик — зимнее пальто. Я подумала, что, наверно, там снаружи выдался очень холодный апрель или она просто мерзлявая по природе. Или это пальто ей так дорого, что она не могла с ним расстаться. Ведь в отделении верхняя одежда не нужна, и женщина должна была об этом знать: это написано в брошюре. Мои собственные куртка и сапоги так и лежали нетронутыми в шкафу с самого дня моего приезда.
Дик представил нас друг другу. Новоприбывшую звали Виви. Рука у нее была холодная и влажная. В глазах — смертельный испуг.
— Если у тебя будут вопросы или тебе просто захочется с кем-то поговорить, то я буду здесь, в гостиной, или в моей комнате. На двери написано «Доррит Вегер». Не бойся, ты мне не помешаешь.
