— Слушай, оставь ее в покое, — вмешался Самвел. — Она что, твой хлеб отнимает? Пусть себе нюхает.
«Вот именно. Он мне просто завидует, — с благодарностью подумала Точка. — Или сердится за то, что я видела его робость перед тем хулиганом».
— Ты и вправду мог его пырнуть ножом? — проговорил Нюма.
— Ладно. Хватит, — буркнул Самвел и, помедлив, обронил: — Наверно, мог.
Произошедшее уже не представлялось Самвелу реальностью. И, слава богу, все обошлось. Утром он положил в карман нож, с искренним желанием, чтобы нож ему не понадобился. И забыл о ноже до момента, когда в сознание ворвалось презрение того сукиного сына. Какие-то черные силы на мгновение перенесли его во двор далекого музыкального училища в остервенелую толпу. Казалось, еще вчера они были обыкновенными детьми со своими скрипками и нотами. Что с ними стряслось?! Обезумев от ненависти, они гоняли несчастного старика-армянина по двору, швыряя в него свои сумки, крича всякую мерзость. Даже когда он упал, когда не мог шевельнуться от боли в спине, они стояли над ним и плевали, стараясь попасть в лицо…
«И вправду, он бы смог», — подумал Нюма, вспомнив облик своего соседа в тот момент и вымазанную кровью рожу парня в распахнутой дубленке…
Прежде чем выйти «на дело» к скупочному пункту на Большой Разночинной, соседи-компаньоны два дня топтались среди барыг на Сытном рынке, чьи вольные ряды окольцовывали рыночную площадь. Захватывая даже территорию перед театром им. Ленинского комсомола. Люди стояли плотно, плечом к плечу, держа в руках свой товар. Чего только не продавали! От давно забытых ниток-мулине до старых унитазов со ржавыми потёками воды. Были и съестные продукты — сало в промокших газетах, вяленая рыба на шпагатах, сгущенное молоко в банках… Однако компаньонов привлекали предметы искусства. А изящный кулон — аист из кости на изумрудном фоне — был чуть ли не куплен. И недорого. Но Самвел передумал. Решил, что слишком дешево, наверняка ширпотреб. Словом, нервы старики себе потрепали. И Нюма не раз ругал себя за согласие участвовать в этом гешефте. Да и Самвел сник. Он уже столкнулся со сложностями, когда сам заглядывал в антикварные магазины. В одном из них, на Пушкарской, его даже обнадежили, пообещали «иметь в виду». Но когда пришел узнать, как обстоит дело, продавец был с ним немногословен и сух. Самвел чувствовал, что продавца настораживает его «кавказская внешность», боится, что Самвел его облапошит. Тогда зачем обещал?! Самвел не сдержался, поскандалил и покинул магазин, проклиная племянника Сережку. С твердым намерением выйти из «бизнэса». Но, поостыв, вновь испытывал искушение, видно, в душе он был азартным человеком. Да и деньги не помешают, деньги еще никому не мешали…
Так, ни с чем, они и возвращались с толчка…
Идея отслеживать людей, желающих продать ценные вещи через скупочные пункты, пришла в голову Нюмы. Самвел ее одобрил. Действительно, как им, не понимающим ценности предмета, избежать ошибок? Необходимо положиться на мнение специалиста. А привлекать к «бизнэсу» третьего партнера невыгодно, да и опасно. Дело, хоть и не противозаконное, но все равно на грани криминала. Особенно, когда встанет вопрос о пересылке товара за океан. Мало ли кем окажется посредник из Эстонии. Так что третий компаньон им не нужен…
Обошлись же они без советчика вчера, с дамочкой, у которой откупили оцененную в скупке майолику «Игра в кости». Хотя Самвел потом сомневался — не обманула ли их дама, не назвала ли завышенную цену против той, что означил оценщик? Тут еще Нюма подзудел своим сомнением: «А что, если вообще той даме указали на дверь? Мы же не знаем!» Тут Самвел в ярости обрушился на соседа. Почему он все не продумал, а еще — еврей. В свою очередь Нюма обвинил соседа в антисемитизме и ушел к себе, хлопнув дверью. Точка носилась от комнаты к комнате с лаем, стараясь помирить стариков. И ей это удалось. Самвел постучал в стенку и прокричал, что сегодня очередь Нюмы кормить собачку. Потом вышел на кухню и сказал, что Нюма его не так понял. Что он имел в виду не то, что Гитлер, а, наоборот, что евреи каждый вопрос взвешивают как в аптеке. Поэтому у них такое великое государство, несмотря на то, что размером с носовой платок. Похвала государству Израиль не могла оставить равнодушным сердце Нюмы. И он предложил посетить в понедельник антикварный магазин, оценить майолику «Игра в кости». Для успокоения души.
— Не забыл? Завтра понедельник, — произнес Самвел.
— Ну и что? — Нюма натянул поводок, отгоняя Точку от какой-то дряни.
— Как «что»? — Самвел возмущенно остановился. — Ты собирался пойти, оценить «Игру в кости». Забыл?
«Вот, пожалуйста, — раздраженно подумала Точка, — о нужном Нюмка забывает. Сейчас они опять разругаются. Только и знай их мирить… Будет так продолжаться — сбегу, Нюмкина манная каша у меня из ушей лезет. Старый хрен почему-то решил, что я люблю манную кашу… Лишь бы не мешал мне вынюхивать… Как говорится между собаками: „Сам не гам, и другим не дам!“ Сбегу и все. Другие собаки живут, и я выживу».
Точка про себя хорохорилась, но всерьез так не думала. Всерьез она думала о том, что может отдать свою коротенькую жизнь за этих двух чудаков, одиноких и неприкаянных…
Детские годы Нюма помнил смутно. Ему было десять лет, когда отец, инженер-строитель, в 1925 году разошелся с матерью, русской по национальности, и завел новую семью. То ли он и впрямь ревновал жену к своему старшему брату, то ли воспользовался каким-то пустяковым предлогом. История, как часто бывает в таких случаях, скрывалась от детей — от Нюмы и его старшей сестры Мани. И, к чести матери, она никогда не настраивала детей против отца. Наоборот, внушала детям уважение к отцу и не препятствовала их встречам. Умная была женщина. Возможно, она надеялась вернуть отца в семью, увести от молоденькой парикмахерши-гречанки, которая была старше Мани лет на восемь… Так бы и случилось — как стало известно родственникам, отец все хуже и хуже жил со своей парикмахершей. «Вы бы посмотрели на него! — говорила тетя Дора, сестра отца, известная всей Одессе квартирная маклерша. — Он же месяцами ходит обросший, как дикобраз. Это при жене, с расческой и ножницами в руках!» Да, решили родственники, дело, видимо, идет к концу. И они оказались правы — дело подошло к концу, но весьма печальному. Отец умер от болезни крови в 1934 году, когда Нюме исполнилось восемнадцать лет. Он оставил письмо, в котором клял себя за ошибку в жизни, просил прощения у жены и детей, Наума и Мани, желал им здоровья и удач. А через два года умерла и мама… Здоровье у самого Нюмы было замечательное — баскетболист, яхтсмен, он поступил в Одесский строительный институт на экономический факультет. Что касалось удачи, тут не все было однозначно. Проработав два года по специальности, он пошел на войну, ту, с Гитлером. А имея высшее образование, получил звание лейтенанта пехоты. Родственники со стороны отца — дед, бабушка, тетя Дора-маклерша, сестра Маня — отказались от эвакуации, остались в Одессе. Тогда гулял слух, что Гитлер отдал Одессу на откуп союзникам румынам. А те не очень злобились на евреев. Многие в это поверили и были расстреляны в катакомбах. Со стороны мамы родственников у Нюмы вообще не было, мама была сирота.
