— Нет у меня обрезов. На что они…
Так происходило почти в каждой хате. Собрали в Бекешевской человек двадцать под озверелый лай собак и причитания стариков. Шкуро приказал Первакову продолжать сбор добровольцев, а сам поскакал к отряду, двигающемуся на станицу Суворовскую. Отряд уныло сидел в балке всего верстах в четырех от Бекешевки. Уже чувствовалось дыхание рассвета, и из тьмы выступали узоры кустарников. Слащов хмуро молчал — народное восстание оказалось непохожим на то, о чем он когда-то читал в книжках. Полковник Шкуро знал, что в такой обстановке надо быть особенно решительным, инициативным, а если потребуется, то и жестоким.
Не отвечая на вопросы, он спешился, нашел подходящий пенек, сел, сказал негромко:
— Начальник штаба ко мне.
— Слушаю вас, Андрей Григорьевич. В Бекешевке неудача?
— В Бекешевке Перваков формирует регулярную сотню. Теперь пришло время взяться за Суворовскую. Попрошу вас немедленно подготовить от моего имени приказ находящимся в Суворовской есаулу Русанову и сотнику Евренко по первому же звуку церковного набата собирать казаков и выдавать им оружие из станичного правления. А я сейчас пошлю наших с офицерами во главе, чтобы они без шума арестовали всех членов местного совдепа и станичного комиссара. И чтобы с ним не церемонились.
Дело идет, когда получены точные приказы и сам командир готов вступить в бой. Слащов перестал бычиться — почувствовал дыхание решительного боя.
Быстро светало, и отряд Первакова увидели издалека.
— Вот и бекешевцы, — сказал Шкуро. — По плану. Но сотню не набрал. После первой победы не одну наберем.
— Сейчас начнем? — спросил Слащов, глядя на часы.
— Рановато, Яша. Другой раз не по часам, а по печенке чувствую. Пусть Перваков малость отдохнет — там же все прощаются.
Где-то за Кисловодском розовой канителью заиграли утренние веселые облака. Шкуро поднялся, крикнул: «Отряд, строиться! По коням!»
— Печенка подсказала? — усмехнулся Слащов.
— Много чего подсказала.
Ползали какие-то тени между ними. Ни тому, ни другому были не нужны, а вот не переводились. И опять какой-то намек, какой-то вопросик с подвохом от генштабиста второго разряда:
— Считаем, что восстание поднялось, или мы его поднимаем?
— Считай, Яков Александрович, — ты в академии учился, а я командовать буду.
Он проехал вдоль строя. Кони, в общем, хороши, казаки — молодцы, а вот одеты… Будут бои — переоденутся.
— Казаки! — воскликнул полковник. — Едем в бой за родную Кубань. В станице Суворовской нас уже ждут сно, и мы войдем туда как боевая часть. Перваков, бери десяток своих самых быстрых, и чтобы у каждого были гранаты. Выезжайте впереди нашего отряда, врывайтесь на станичную площадь и забросайте ее гранатами. Трубачи! Сигнал!
Полковник Шкуро предполагал начать свою деятельность войска с настоящего победоносного сражения, но под Суворовской бой не состоялся. Все население станицы встречало его войско на площади.
Шкуро не растерялся. Он занял станичное правление под свой штаб, и Слащов уже сочинял приказы о наступлении несуществующих полков, сотен и батарей. К правлению то и дело подскакивали ординарцы из мифических частей и громко докладывали о том, что «Особая сотня» двинулась на Отрадную, а артиллерийская батарея движется у Воровсколесской.
И вновь требовалось быть уверенным в себе, знающим что-то, чего другие не знают, и в то же время добродушно улыбаться Слащову.
— Необходимо боевое крещение, — говорил тот. — Настоящий большой бой. Иначе эти мужички-казачки быстро поймут, в чем тут дело.
— Яков Александрович, я только этим и занят. Формирую боевой отряд. Пока только двести винтовок и обрезов. Не найдем еще — пойдем так.
Они сидели в «кабинете» Шкуро. Рядом за стенкой умелец-казак выстукивал на машинке сводку:
«Добровольческая армия, громя противника, наступает на Тихорецкую. Вспыхнуло повсеместное восстание казаков против советской власти на Кубани, в Лабинском отделе и на Тереке».
У дверей затопотали, зашумели. Шкуро вышел навстречу — старики казаки привели пойманных красноармейцев. Самый чернобородый старик повторял, что хотели сами их кончить, Артюхов же объяснял, что «надо по закону». С десяток понурых мужиков, растерянных с потемневшими лицами, зверино оглядывались по сторонам.
— Вот энтот агитировал за советскую власть, — говорил чернобородый, указывая на красноармейца в гимнастерке без пояса, с ссадиной на щеке, но казавшегося более спокойным, чем другие.
— Фамилия? — спросил его Шкуро. — Откуда?
— Палихин. Иногородний из Кореновской.
— Земли нашей казачьей захотел?
— Земля, она Божья, ваше превосходительство.
Крепкий стержень держал этого мужика. Их не перестреляешь. Надо с ними по-мирному. Привлекать на свою сторону.
— Обманули вас большевики, — сказал Шкуро. — С нами жили, с нами и будете жить. И землю дадим. Мельников, собери народ на митинг.
Перед народом вывели и пленных. Шкуро говорил:
— Вот они перед вами, обманутые большевиками. Такие же кубанцы, как вы. Думают, что мы нападаем на них и на ихних друзей большевиков. По правилам этой гражданской войны мы можем расстрелять их. Так не будем же начинать наше правое дело пролитием крови.
Отпустим на все четыре стороны этих нечастных, ослепленных лжеучителями людей. Пусть они рассказывают всюду, и ты в своей Кореновской, Палихин, что мы не душегубы и не насильники, подобно коммунистам, а люди, поднявшиеся на защиту своей свободы. Кто из них хочет, может поступать в наше войско и боевыми заслугами искупить свой, быть может, невольный грех перед Родиной!..
В отряд вступили трое, один из них — Палихин. Их посадили на подводы, с пластунами, в качестве оружия выдали кинжалы. Подводы эти строились на левом фланге, а главная часть отряда — кавалерия — впереди. На одной из повозок рядом с молодыми пристроились два старых казака. Им бы дома сидеть. Оба подвыпившие, разговорчивые.
— Бели уж Кубань поднялась, туда ее, то всех покрошит, — говорил один.
— И не говори, кум, — поддерживал другой. — Все разнесем! Всю Россию.
— У вас же одни кинжалы, — сказал Палихин.
— Шкура выдаст. У него тайный склад — тыщи винтовок. Палихин посмеивался, подумывая, как полезно было бы для дела обоих этих стариков к стенке поставить. Их же слушают. Верят. Идут невесть куда, а у Шкуры этого ни тайного склада, ни войска, ни ума в голове.
Но все шло, как в настоящей армии. Слащов диктовал боевую сводку, Шкуро объезжал три конных и две пластунских сотни, он не спешил — выступать решили с началом темноты.
— Поздравляю вас! — кричал Шкуро. — Вы опять казаки! Многие из вас не увидят больше родной станицы, но те, которые погибнут, падут за освобождение казачества! Я получил сведения, что весть о нашем восстании докатилась и до группы Кавминвод, и до фронта у Тихорецкой и произвела страшный переполох в большевистских верхах. Первый бой мы должны выиграть, и это событие прогремит на всю Россию!..
