— Да, притом они не упали, и их не толкнули, — сказал Порта. — Убиты выстрелом в затылок, бедные ребята.
— Что это пришпилено к ним? — спросил Малыш. — На груди у каждого листок бумаги.
Порта спустился по склону оврага и вернулся с одним из листков. На нем было написано по-русски: «Изменник Родины».
— Столько трудов, и все впустую, — горестно пробормотал Барселона. — Поневоле думаешь, стоило ли браться, правда?
— Лейтенанта там нет, — сказал Старик. — Может, он спасся…
— Скорее, с ним обошлись более жестоко, потому что он офицер.
— Бедняга…
— Тьфу ты, черт! — выругался Хайде. — Чего лить слезы по этому отребью? Знал бы я, в чем дело, так сам бы перестрелял их всех; я сказал это с самого начала.
Барселона, сощурясь, посмотрел на него.
— Скоты вроде тебя, — с презрением заговорил он, — в конце концов кончают плохо. Знаешь это? Всякий раз. Ты не первый, кого я встречаю. В Испании было несколько таких. Крикливых поганцев, не знавших удержу. — Он покачал головой. — Теперь они все в могиле. Где им самое место. Напросились и получили свое. И ты в конце концов тоже получишь.
— Только ты уже не увидишь этого! — огрызнулся Хайде.
Мы вернулись к своим позициям уже на рассвете. Все было тихо, и мы уютно расположились в траншеях на отдых, какой там только был возможен. Наблюдали за русскими на случай внезапной атаки — а они были мастерами на такие вещи, — но они не выказывали никаких признаков агрессивности.
— Если вам удобно сидеть, — заговорил лейтенант Ольсен мягким, ласковым тоном, — поведаю одну историю. — Мы с подозрением уставились на него. — Я приберегал ее до возвращения как приятный сюрприз — вам будет приятно узнать, что оберст-лейтенант преодолел свой временный испуг и вновь приглашает роту предстать перед ним для инспекции завтра утром. — Лица у нас вытянулись. Мы смотрели на свои черные руки, грязное обмундирование, а лейтенант Ольсен с лучезарной улыбкой оглядывал нас. — Ну вот. Я так и знал, что вы обрадуетесь. Я еще тогда сказал лейтенанту Шпету, что мне не терпится объявить вам. Не терпится увидеть, как засияют ваши личики, как на глазах навернутся слезы благодарности…
— Ну, еще бы! — сказал Порта и злобно выплюнул шелуху подсолнечных семечек, которые грыз. — Господи боже, где только находят таких кретинов?
Ольсен покачал головой, и вид у него внезапно стал усталым. Губы сжались, в глазах появилось суровое выражение, возле рта образовались резкие складки. Несмотря на шутливый тон, которым он обращался к нам, было видно, что оберст-лейтенант и его аристократическая тупость довели лейтенанта чуть ли не до белого каления.
Порта тем временем продолжал бушевать. Стоило только ему открыть рот, его было не остановить, и хотя выбор прилагательных был у Порты ограниченным, произносил их он с таким жаром, что нам никогда не надоедало слушать. Сообщив очень впечатляюще, что он думает о оберст-лейтенанте, его родителях и родителях его родителей, предложив ему в живописных подробностях несколько альтернативных линий поведения (предложения варьировались от слегка некрасивых до грубо непристойных), Порта внезапно пришел в лучшее расположение духа и принялся задирать Малыша, вечно служившего мишенью его тяжеловесного остроумия.
— Посмотри на себя! — заорал Порта. — Тоже мне солдат! Сущий позор для армии! Взгляни на свой мундир — он был в превосходном состоянии, когда ты его получал! Посмотри на него теперь — он испорчен! Напрочь! Половины пуговиц нет, весь в грязи, в дырках и клочьях — как ты только довел его до такого состояния? Опять дрался, да? Как только не стыдно носить его в таком виде! А где каска? Куда она делась? А элегантный противогаз? Потерял, да? — Порта сделал недовольный жест. — Что толку, а? Спрашиваю вас — что толку давать людям вроде него красивые новенькие мундиры, если они их только портят? Удивительно ли, что бедный оберст-лейтенант вынужден беспокоиться, устраивая нам смотр, если среди нас есть люди вроде тебя, смердящие на всю округу?
Он подался поближе к опешившему Малышу.
— Когда ты последний раз мыл задницу? Иду на спор, если снимешь штаны, там окажется полно засохшего дерьма — и мы должны это сносить! Мы, ухитряющиеся быть чистыми, опрятными и не вонять, как миллион сортиров!
И обвел взглядом всех нас, дурно пахнущих, вшивых, покрытых коркой засохшей грязи.
— Мы вполне приличные ребята, — с достоинством заговорил снова Порта. — Привыкшие соблюдать определенные нормы гигиены. Как и оберст-лейтенант. Вот почему он вынужден устраивать инспекции во время боев, убеждаться, что у нас нет вросших ногтей на пальцах ног или грибовидных наростов на пупках. — Сурово уставился на Малыша. — Знаешь, эти инспекции очень важны. Ты, возможно, считаешь, что важнее лежать здесь, в траншеях, и не спускать глаз с русских. Чтобы они не воспользовались нашим отсутствием, так? Но тут ты ошибаешься, понял? Потому что если ты не чистый, опрятный солдат, который то и дело расчесывает лобковые волосы и перестает чистить пуговицы только перед тем, как идти в атаку, то не годишься для войны с русскими! Что, по-твоему, испытает русский, если увидит пугало вроде тебя, прущее на него со штыком? Он не сможет воспринять тебя всерьез, так ведь? От него и ждать этого нельзя. Давай взглянем на это разумно. При виде грязного остолопа, которого можно унюхать за километр, русский животик от смеха надорвет!
— Ничего подобного, — возразил Малыш, он всегда воспринимал заявления Порты с полной серьезностью.
— Как это ничего подобного? Непременно надорвет! Любой надорвал бы!
— Нет, такого не будет, тут ошибаешься ты! — Малыш торжествующе указал пальцем на Порту. — Я раньше всажу в него штык, понятно?
Порта обернулся к нам, широко разведя руки в жесте отчаяния, мы посмотрели на сморщенную в недоумении физиономию Малыша, даже теперь не уверенного, что одержал верх, и рассмеялись. Даже лейтенант Шпет улыбался. Только лицо Ольсена ничего не выражало. Я даже не был уверен, что он слушал. Ольсен оглядывал позиции, наблюдал за смертельно усталыми людьми, которые несколько суток не спали, находясь в постоянном напряжении, старательно мывшимися ледяной водой. У них не было ни полотенец, ни мыла, ни бритв. Мундиры, безнадежно грязные и рваные, они оттирали мокрыми руками в жалких попытках привести их в пригодный для инспекции оберст-лейтенанта вид. Снаряжение чистили на грязном тряпье.
Когда наш смех утих, мы обратили взгляды туда, куда смотрел Ольсен, со злостью думая, что вскоре самим придется заставлять работать свои протестующие тела, мыться и чиститься. Я взглянул на лейтенанта и увидел, что на лице его подергивается какая-то мышца.
— Визгливая баба, — внезапно процедил он сквозь зубы. — Треклятый, тупой, безмозглый подонок!
Мы потрясенно притихли. И ошеломленно уставились на лейтенанта. Поразили нас не его слова — от Порты мы слышали и похлеще — а то, как они были сказаны. Мы знали ротного в минуты гнева и возмущения, знали его раздраженным, язвительным, но тут была холодная, свирепая, почти безумная злость человека, который вытерпел едва ли не все, что мог, и даже Порта прикусил язык.
