— Тебе, наверное, скучно.
— Нет, совсем не скучно.
— После свадьбы сразу появляются дети. Обязанности. Любовницы. И ты уже ничего не можешь изменить в своей жизни. Китайцы, даже не очень богатые, тоже обзаводятся любовницами. Их жены это знают. И чувствуют себя спокойно: хотя их мужья имеют женщин на стороне, они всегда возвращаются домой.
— Так происходит не только в Китае.
— Конечно, но только в Китае это как бы узаконено.
— И ты скоро женишься на этой своей невесте.
— Да! — вырывается у него с рыданием. — Не на тебе. На тебе я никогда не смогу жениться. Никогда! Даже в другой жизни.
Она плачет, спрятав лицо в его ладони. Она плачет, потому что плачет он.
— И даже если бы я была богатой китаянкой, и мы встретились бы по-другому, все равно ничего бы не изменилось?…
Он смотрит на нее. Не отвечает. Потом говорит:
— Наверное нет, но об этом я не думал… Иди ко мне.
Она ложится рядом с ним на кровать, вытягивается. Дотрагивается до его лба.
— Ты такой горячий.
Он смотрит на нее до рези в глазах.
— Это из-за того, что я сейчас тебе рассказывал. Я очень разволновался.
Он откидывает с лица девочки волосы, чтобы они не мешали ему смотреть на нее.
— А мне бы хотелось, чтобы мы поженились. И стали женатыми любовниками, — говорит девочка.
— Чтобы причинять друг другу боль.
Она не улыбается.
Она плачет. И говорит о том, что представляется ей счастьем:
— Да, для этого, чтобы сделать друг другу как можно больнее. А потом снова быть вместе.
Молчание.
— Уж кумушки в Садеке позаботятся, чтобы твоя невеста поскорее узнала о нас с тобой, — говорит девочка. — Она будет страдать. Может, она уже знает. И потому как бы из-за меня она сразу почувствует себя твоей настоящей женой.
— Да.
— Семьи с нетерпением ждут первого ребенка, — говорит он, — наследника… с первой же ночи… Вот чего я боюсь… боюсь, что не смогу…
Она не отвечает. Потом говорит:
— Когда вы поженитесь, вы сразу отправитесь в кругосветное путешествие.
— Да. Верно. Но в это время ты еще будешь плыть пароходе во Францию.
Молчание.
— Где я буду плыть…? — спрашивает она.
— В Индийском океане. Далеко от Коломбо.
— А почему именно там?
— Я сказал наугад.
Молчание. Потом китаец говорит:
— Мы с тобой скоро поедем в Лонган. Я снял там комнату.
— Поедем? Когда?
— Когда захочешь. Сегодня вечером. Сегодня ночью.
— А как же лицей?
Китаец неожиданно обращается к ней на «вы»:
— А что тут такого? Вы ведь и раньше пропускали занятия в лицее. Вы ходили в зоопарк, и довольно часто. Я справлялся.
Девочка отпрянула от него. Ей страшно.
— А зачем нам ехать в этот Лонган? — кричит она шепотом.
Китаец очень пристально смотрит на нее, и вдруг глаза его закрываются от страшной мысли, что он может ее потерять.
— Я уже сейчас страдаю, что мне придется расстаться с тобой, — говорит он. — Я с ума схожу… Я не могу потерять тебя, это невозможно, но это случится, я знаю.
Он не смотрит на нее. С закрытыми глазами он гладит ее по голове. Она отодвигается еще дальше, встает, подходит к «другой» двери, к той, что никуда не ведет.
— А чем тебе не нравится Лонган? — спрашивает он.
— Мы ездили туда всей семьей, и однажды я ужасно перепугалась… там тигры, они купаются по ночам, и мы с Пауло рано утром наткнулись на совсем свежие тигриные следы, и хотя тигр, видно, был совсем маленький, мы убежали, нам было так страшно. И потом, там один пустой пляж и все, даже поселка нет, и людей совсем нет, только сумасшедшие и нищие, которые молятся в буддийских молельнях…
Девочка закрывает глаза. Она бледна. Китаец подходит к ней.
— Ты кого больше боишься? Тигров или людей?
— Людей, — кричит она во весь голос. — Тебя. Тебя, китаец!
Долгое молчание, девочке вдруг кажется, что китаец стал каким-то другим.
— Какие там люди? — спрашивает он.
— Приходят с Аннамских гор. С островов бухты Алонг, что в Тонкинском заливе. С побережья. Есть и каторжники, сбежавшие из тюрьмы… Пауло Кондоре. И еще очень много полоумных. И женщин, которых выгнали из поселков. В молельнях им дают горячий рис и чай, а иногда эти люди убивают бездомную собаку и зажаривают ее прямо на пляже, и тогда на сотни километров вокруг такая вонь…
— Теми же дорогами сюда приходят и китайцы.
— Возможно. Про это я ничего не знаю. Я думала, что китайцы проходят через горы Юньнань.
Девочка говорит, что среди всех этих людей страшнее всего женщины. Потому что они смеются и плачут одновременно.
— А они откуда?
Вот этого девочка точно не знает. И начинает сочинять. Говорит что в голову придет. Что женщины приплывают по морю из Индии… Что они прячутся в джонки… Что они просто ума лишились, потому что все время чего-то боятся: боятся, что дети их умрут с голоду, боятся палящего солнца, леса, полчищ комаров, бешеных собак и тигров. Китаец говорит, что одна из таких нищенок бродит по ночам между Виньлонгом и Садеком, она кричит и смеется, и что-то бормочет, и поет. Она действительно очень страшная.
Девочка подтверждает, что знает эту нищенку, что все в Садеке и Виньлонге знают ее — она из Лаоса и поет она лаосские колыбельные песни.
Он смеется:
— Все ты выдумываешь… Откуда ты это знать?
Девочка пугается. А вдруг она действительно это выдумала? Она уже не помнит, откуда ей это известно, и не знает, правда это или нет.
— Кажется, про нее рассказывала Анна-Мария Стреттер, — говорит она. — Она сама из Лаоса, знает лаосский язык и поняла по песням откуда эта женщина. Как-то раз она рассказала о ней моей матери… когда они встретились в клубе… Вот.
Девочка повторяет наизусть первой куплет колыбельной, которую нищенка с Ганга поет по ночам на улице Пост.
— Вот видишь… — говорит она. — я знаю эту колыбельную…
Он говорит, что это еще ничего не доказывает. Смеется. Потом спрашивает:
— Ты так много знать про Лонган, кто тебе рассказывал?
— Мама и До. И Чанх тоже. Я много о чем наслышана.
— Интересно, зачем они тебе об этом рассказывают…
— Просто так…
— Твоя мать не ходит в клуб, потому что стыдится твоего старшего брата. А с госпожой Стреттер вы вообще не знакомы, ни ты, ни твоя мать… Ты сама не знаешь, что говоришь…
