— Никому не запрещено видеться с Анной-Марией Стреттер! — Девочка внезапно переходит на крик. — Каждый вечер она сидит на террасе своего дома с дочерьми. И вообще, кто она такая, госпожа Стреттер? Все знают про того молодого человека из Вьентьяна, об этой истории писали в газетах…
Китаец слушает, смотрит на нее с обожанием.
— И вообще, я однажды видела ее на уроке латинского у кюре Виньлонга. Он учил латинскому французских детей, а она пришла со своими дочерьми. Она спросила у кюре, кто я такая. Он сказал: «Дочь директрисы французской школы». Она улыбнулась мне. И сказала кюре, что у меня странный взгляд. Я услышала. И рассказала об этом матери. На следующий день мать отвела меня на консультацию к доктору Самбуку: она испугалась, что я стану косить. Доктор успокоил ее, у меня не оказалось никакого косоглазия.
— А латинский ты выучила?
— Не очень. Скоро бросила.
Молчание.
— Тебе никогда еще не делали предложений? В Сайгоне это так модно…
— Делали. Мать сначала тут же соглашается, а потом я плачу, и она отказывает, выходят одни неприятности… Последним был один господин из транспортной конторы, лет тридцати пяти-тридцати восьми, не меньше… Богатый. Матери очень хотелось выдать меня за него, но я отказалась, потому что он очень жирный… и очень красный… понимаешь?
Молчание. Потом китаец спрашивает:
— Тебе было страшно только что?
— Да. И тебе тоже.
— Да.
— Как бы ты убил меня в Лонгане?
— Как настоящий китаец. С особой жестокостью.
Она все еще стоит у двери, он идет за ней. Она кажется совершенно измученной. Он относит ее на кровать. Она закрывает глаза, словно намереваясь спать, но не засыпает. Он обнимает ее. Говорит с ней по-китайски. Когда он говорит по-китайски, она всегда смеется.
— Ты мне еще спой по-китайски.
Он поет по-китайски. А потом плачет. Она плачет вместе с ним, сама не зная почему.
Они не смотрят друг на друга. Потом она смотрит на него с мольбой. Тогда он проникает в нее с такой нежностью, какой она еще не знала. На какое-то время он замирает, не двигается. Оба стонут от желания. Потом она закрывает глаза.
— Возьми меня, — говорит она.
Очень тихо китаец просит ее:
— Скажи мне сразу, как только узнаешь дату вашего отъезда.
— Нет.
Она снова просит его о том же. Он выполняет ее просьбу.
Она поворачивается, прижимается к нему. Обнимает его. Он говорит, что она его девочка, сестра, любимая. Они не улыбаются. Он тушит свет.
— Так как бы ты убил меня в Лонгане? Повтори еще раз.
— Как китаец. С особой жестокостью.
Она повторяет конец фразы, словно это строка из стихотворения.
Лицей. Коридоры заполнены учениками. Девочка ждет в конце коридора. Она стоит, глядя на улицу, как бы отъединившись от окружающих.
Мимо проходит надзиратель, трогает ее за плечо.
— Мне надо с вами поговорить, — говорит он.
Девочка следует за надзирателем в его кабинет.
— Дело вот в чем: матери наших учениц запретили своим дочерям всякое общение с вами. Этого следовало ожидать. Думаю, вам об этом известно.
Девочка улыбается. Ей об этом известно.
— Но есть кое-что посерьезнее. Матери учениц сообщили директрисе «Льотей», что вы не каждый вечер возвращаетесь в пансион. — Надзиратель впадает в легкое раздражение. — Как они об этом узнали… остается загадкой… Матери наших учениц из Сайгона — он улыбается — расставили вокруг вас полицейские посты. Они не хотят, чтобы их дочери хоть чем-то запятнали себя. Они говорят — держитесь! — «Зачем этой шлюхе степень бакалавра? Для таких, как она, хватит и начальной школы»…
Молчание.
— Вы решили предупредить меня из-за моей матери? — спрашивает девочка.
— Да. Вы же знаете с каким уважением я к ней отношусь. (Пауза.) Как вы считаете, что тут можно сделать?…
— Мы с вами можем вести себя, как вели до сих пор. Вы будете время от времени делать мне предупреждение, а я иногда не буду ночевать в «Льотей»… Ничего другого мне в голову не приходит… А вам?
Молчание.
— Пожалуй, и мне тоже. К тому же директриса «Льотей» связалась с вашей матерью…
— Это не страшно. Матери совершенно наплевать на нашу репутацию… наша семья не похожа на другие…
— А что хочет ваша мать для своих детей?
— Она хочет, чтобы ее дети как-нибудь пристроились. И дали бы ей умереть спокойно. Только она сама не понимает, что хочет именно этого.
Надзиратель продолжает играть роль доброго друга:
— Вы пропустили и занятия в лицее, но это уж я беру на себя.
— Я знала, что вы мне поможете.
Надзиратель смотрит на нее дружелюбно:
— Мы с вами друзья…
Девочка улыбается. Насчет этого она не так уверена, как он.
— Правда?
— Правда, — подтверждает надзиратель. Она снова улыбается.
Молчание.
— Это ваш последний учебный год в Индокитае…
— Да… возможно, даже последние недели… И если директор потребует, чтобы меня исключили, это уже не будет иметь никакого значения. Но я знаю, что он этого не сделает.
— Он никогда этого не сделает.
Надзиратель улыбается девочке:
— Я благодарю вас за доверие к нам. «Только учителя смогут спасти Индокитай от белого идиотизма» — так сказала мне однажды ваша мать. И я ни на минуту об этом не забываю.
Девочка во время всей этой беседы выглядит рассеянной и безразличной и никак не реагирует на оскорбления.
— Думаю, теперь мою мать все это совершенно не трогает. Она попросила о репатриации старшего сына. Все остальное для нее просто не имеет значения.
Надзиратель ничего не знал об этом.
— Значит она наконец решилась…
— Да.
— Жаль… такой милый юноша… ваш Пьер. Я ведь знал его ребенком…
Да, девочке это известно. Глаза ее наполняются слезами. Надзиратель замечает это:
— Но он вел себя ужасно с вами и вашим младшим братом…
Звонок на урок. Надзиратель и девочка вместе выходят из его кабинета.
— Вы познакомились с матерью в Тонкине?… — спрашивает она.
Надзиратель удивлен — девочка никогда еще не разговаривала с ним о своей семье.
— Да. Вас тогда еще не было на свете.
— Расскажите, какая она была. Я совсем не представляю себе, какой она была в молодости.
