Когда мы оказались так близко, что различали перламутр и драгоценные камни, которыми мамелюки украшали себя, их начальник выкрикнул приказ стрелять. Шквал пуль увяз в мешках с песком. Настала наша очередь. Пока мы бряцали оружием, мамелюки перезарядились и дали новый залп. Кучка фанатиков попыталась приблизиться, пустив лошадей в реку. В них мы целились в первую очередь. Три тела рухнуло в воду. Нашему моряку пуля попала в ногу. Он сделал себе перевязку и снова взялся за ружье. «Поправьте мешки!» Вражеские пули кучно били по борту фелуки и разрывали на части нашу слабую защитную насыпь. Мало-помалу они стали находить цели. Еще два мамелюкских всадника повалились на песок, но рано или поздно мы были обречены уступить. Мамелюки это понимали. И это приводило их в еще большую ярость.
Но свершилось чудо, и Нил нас уберег. Река вдруг расширилась, берега отдалились, и стрельба перестала быть прицельной. Раздалось еще два или три залпа, но стреляли уже скорее от досады. Мамелюки принялись оскорблять нас и, размахивая саблями, призывать выйти с ними на открытый бой. Моряк снова взялся за штурвал и взял курс точно посередине русла Нила. Один наблюдатель встал на носу, чтобы сообщать о водоворотах и песчаных мелях, другой расположился на правом борту, чтобы следить за берегом. Началась нескончаемая гонка между нами и мамелюками, но река расширялась все больше и больше, по берегам появились пальмы, и мы наконец-то увидели первые обработанные поля.
К концу дня преследование прекратилось. Поднялся ветер. Противник убрался восвояси. Потом потянулись долгие минуты молчания. Мы так напрягали слух, что было слышно журчание воды и биение птичьих крыльев. Мы вздрагивали, если ветер вдруг начинал хлопать парусами. Рулевой сказал удивительно спокойно: «Похоже, все закончилось». Какое же это было счастье! Мы остались живы! Обретая спокойствие, я повернулся к Бертолле:
— Ты не ранен?
Бертолле ощупал себя:
— Просто не верится. Ни крови, ни боли…
— Тогда почему ты согнулся в три погибели, гражданин? Приветствуй жизнь!
— Это потому, что у меня с собой камни. Они слишком тяжелые.
И он вытащил из карманов три увесистых камня.
— Свидетели древности?
— Обычные булыжники, которые должны были унести меня на дно Нила…
— Проклятые миражи!..
— Вовсе нет. Просто я решил покончить с собой вместо того, чтобы попасться в руки мамелюков.
Пока мы продвигались к Каиру, все остальные познали славу и несчастья, порожденные войной. История сохранила такое название — битва при Пирамидах.[69]Я хочу сказать об этом следующее. Я не видел, как атаковали мамелюки и как атака была отбита Бонапартом. Я не видел две тысячи убитых всадников Мурад-бея. Я не видел, как другой наш противник, Ибрагим-бей, принес в жертву флот, приказав поджечь свои корабли. Я не видел Нила, который вдруг превратился в реку Стикс, не видел мощного заградительного огня, спасшего войска Ибрагим-бея. Но я знаю, что произошло в следующую ночь.
В отблесках дьявольского огня наша армия бросилась на останки врагов и устроила мрачный грабеж. Я понимаю, что солдаты освобождались от страха и мстили за страдания, перенесенные в пустыне, бросаясь на трупы и срывая с них одежду, покрытую соболями и золотом. Я знаю, что они пели и танцевали в тюрбанах из кусков шелка, пропитанного кровью их жертв. Я не видел восхода солнца на следующий день, когда, сбросив безумие, наши люди вдруг обнаружили около пирамид в Гизе огромную массу мамелюкской кавалерии, словно возрожденной из пепла, — она сверкала тысячами отблесков, что мерцали на стальных доспехах, она размахивала саблями и призывала к отмщению. Но я знаю, что наши люди, ошалевшие от стыда, плакали и просили у Бога прощения. Да, они готовились умереть, пусть даже и в грехе, ибо никто из шести тысяч всадников Мурад-бея, стоявших на левом берегу Нила, и из двенадцати тысяч феллахов,[70]собранных в Эмбабе, не пожалел бы их. Нет, я всего этого не видел, но могу заявить всем и каждому, что единственный, кто давал всем надежду, — Бонапарт.
Весь день ужасные мамелюки старались разбить французские каре. Четыре тысячи их всадников атаковали, наши мушкеты стреляли, а артиллерия принимала от них эстафету.
Воспламененный порох создавал неслыханную жару, наши позиции трещали по швам, но держались. Разъяренная волна разбивалась у ног французов, стонала и откатывалась назад.
Но вскоре вновь собиралась с силами и по приказу Мурад-бея вновь шла на нас. Оставалось только сплотить ряды, перезарядить оружие и ждать. Затем — спокойно выбрать очередную жертву и прицелиться. Просто хорошенько прицелиться.
Стук копыт оглушал, земля под ногами дрожала, поднятая пыль смешивалась с потом, и темная жижа заливала глаза.
Взаимная ненависть была очень сильна и легко читалась на лицах тех, кто напротив тебя. И опять стрельба. И разбивалась очередная волна. Сам Мурад-бей был ранен и покинул поле боя. Ибрагим-бей бежал со всеми своими сокровищами.
Мамелюки были разгромлены. Каир сдался французам.
Битва при Пирамидах, насколько я знаю, мало известна. А ведь этот день, когда «сорок веков истории» смотрели на французскую армию, был для ее главнокомандующего намного важнее, чем просто военная победа. В тот день Бонапарт впервые испытал головокружение от Египта. Здесь, у подножия пирамид, его мечта начала осуществляться. Откуда я знаю? Он сам не замедлил мне в этом признаться.
25 июля, когда мы уже несколько дней занимали Каир, он приказал мне явиться.
— Ну, что скажете, господин Спаг?
— О чем вы меня спрашиваете? О сражении, о вашем триумфе, о нашем вступлении в Каир?
— Давайте начнем с Каира…
— У меня почти не было времени оценить его базары. Если я и бегаю по улицам, то не поднимая носа. Меня волнует только учреждение Института, который позволит ученым побыстрее приняться за работу. Что еще вы хотите услышать о Каире?
— Признайтесь, он вас пленил?
— Я учусь ориентироваться в лабиринте узких улиц, темных и зловонных. Форжюри мне посоветовал отмечать маршрут по разрушенным домам…
— Пусть вас сопровождает один из погонщиков мулов.
Они предлагают ходить по Каиру ночью. Идут пешком и перед вами, размахивая длинной палкой с масляной лампой на конце.
— Приключение, равносильное самоубийству…
— Знаете, ночью тени стираются, и вдруг появляются детали, — продолжал Бонапарт. — То какой-то балкон, украшенный арабесками… Или свежесть фонтана, скрытого в саду за высокими стенами… Чувственный вздох невидимой женщины из-за мушараби…[71]Именно так Восток начинает открываться пришельцу.
