франжа рухбани таифеси) во главе с «кустодом Святой земли»74 вновь предъявили грекам Иерусалимского патриархата претензии на находившиеся в ведении православного духовенства Святые места. Инославные конфессии требовали передать им в совместное и даже исключительное владение (мульк) ряд мест поклонений в Иерусалиме и Вифлееме. Свои споры с Иерусалимской православной церковью францисканцы и армяне охотно переносили в суды, так как, в силу османского законодательства, выигравшая дело сторона должна была покрывать все финансовые издержки судебного разбирательства (662, с. 175). По свидетельству К.М. Базили, зачинщики спора получали удовольствие, разоряя соперников судебными издержками и безнаказанно нанося им значительный финансовый ущерб (559, ч. 2, с. 227)75.
В целях ограничения порочной практики получения шариатскими судьями взяток от христианских монастырей (грекоправославного, армянского и католического) для кади было установлено фиксированное жалование из египетской казны (там же, с. 157). Все чиновники новой египетской администрации были также переведены на фиксированное жалование.
Для создания имиджа покровителя паломничества в глазах европейских дворов и демонстрации жесткости в отношении местных шейхов Ибрахим-паша издал упомянутый выше буюрулды о запрете взимания каффаров со всех странников и путешествующих. Нарушителю грозило суровое наказание в виде отрубания кисти руки, как того требовал шариат для воров и грабителей. Местные арабы решили следовать неукоснительно букве приказа сераскира и стали заставлять путников оставлять деньги на земле и дальше продолжать свой путь. После того как ограбленный пешеходец76 скрывался из виду, местные «робин гуды» тут же присваивали себе якобы «найденные» на большой дороге деньги. Когда сераскиру доложили о таком расширительном толковании его приказа, Ибрахим-паша «не замедлил растолковать арабам свою волю в прямом ее смысле, отрубил две-три руки, и уже никто не посмел нарушить его закона» (561, с. 143).
Поскольку практика обирания путешественников получила широкое распространение в крае, а запрет на нее был суров, то шейхам Иудейских холмов вокруг Иерусалима приходилось менять профессию и переквалифицироваться в смотрителей за безопасностью странников на паломнических тропах. Весьма показательным в этой связи стал пример клана Абугошей. В «деревне Винограда» (карьят аль-‛Инаб), мимо которого пролегал путь из Яффы в Иерусалим через ущелье Иудейских гор, жило племя шейхов Абугошей, которые, как пишет К.М. Базили, «под благовидным предлогом стеречь эти опасные местности от разбойников сами грабили поклонников, взыскивая с них каффары и подарки» (там же, с. 143). Во главе этого семейства стоял легендарный хаджж77 Мустафа по прозвищу Абу Гош («отец обмана») (662, т. 1, с. 228)78. Он имел аянский титул «шайха аль-машаих» арабского племени аль-Иамани, а его прозвище было известно с начала XIX века в Лондоне и Париже, а с 1820 г. – и на Дворцовой площади и при других европейских дворах своим крутым нравом и навязчивым «гостеприимством» в контактах со многими пилигримами. В записках практически всех известных путешественников, поклонников и консулов того времени содержалось упоминание об этом человеке и его влиятельнейшем в округе аянском роде Абугошей (561, с. 143; 592, с. 36–38; 607, с. 142–143; 616, с. 43, 46–47; 662, т. 1, с. 228). После прихода египтян «отец обмана» шейх Мустафа, которого европейцы поэтично называли в своих записках «князем Иудейских гор», по политическим и экономическим соображениям перешел на службу к новой администрации со всем кланом Абугошей из племени йаманитов. За службу по охране путешествующих хедивская администрация назначила хаджжу Мустафе солидное ежегодное жалование взамен разбойничьих поборов. В результате из «грозы поклонников» клан Абугошей превратился в их надежного покровителя на трудном пути к Святым местам в Иерусалим (561, с. 99; 811, с. 109, 116)79. Если хаджж Мустафа был одним из влиятельнейших сельских аянов Иерусалимского округа, то его родной брат, Джабер Абу Гош, был одним из авторитетнейших городских нотаблей аль-Кудса. После того как Джабер-эфенди был отпущен Ибрахим-пашой из тюремного заключения, он оказал самую активную помощь сераскиру в подавлении антиегипетского восстания в Палестине в 1834 г., заняв в том же году высший пост исполнительной власти, о котором мог только мечтать представитель окружного аянлыка в администрации Мухаммада Али – мутасаллима Иерусалимского санджака (1834–1835 гг.) (662, т. 1, с. 231; 886, с. 223).
Десятитысячное население Иерусалима повседневно сталкивалось с массой нерешенных санитарно-эпидемиологических проблем. В городе, куда регулярно прибывали паломники и путешественники из Европы в статусе мюстеминов (обеспечивавшем им личную безопасность на ограниченный период времени), было практически невозможно встретить европейца-резидента, поскольку иностранцам-немусульманам отказывалось в праве постоянного проживания в третьем по значимости для мусульман священном городе после Мекки и Медины. Лишь в 1838 г. европейцам христианского и иудейского вероисповедания было официально разрешено снимать жилье, чтобы постоянно проживать в аль-Кудсе (815, с. 15–16).
В начале 1841 г., получив необходимую военную поддержку от европейских держав, Османы вновь ввели свое прямое управление сиро-палестинскими провинциями. Начатый в Арабистане хедивской администрацией процесс модернизации различных сфер тамошней общественно-политической жизни был продолжен вернувшимися в Билад аш-Шаме османскими властями (714, с. 51). К.М. Базили, свидетель процесса смены власти, пишет: «Празднуя возврат старинного приволья, Сирия выражала свою преданность султану анафемой на Ибрахима, на введенное им гражданское устройство и на предписанную им веротерпимость» (561, с. 321).
Восстановление султанского правления в Великой Сирии ознаменовало, скорее, начало новой политической практики, нежели введение новой политической системы (832, с. 80). Если «Турки были изгнаны из Сирии в чалмах и туфлях», пишет К.М. Базили, то возвратились они не только «в фесках, в узких куртках, в лакированных сапогах и в сопровождении союзников-гяуров», но и вооруженные программой широкомасштабных «благотворных реформ» (осм. танзимам-и хейрийе), провозглашенных в Гюльханейском хатт-и шерифе 1839 г. нового султана Абдул Меджида (1839–1861 гг.) (560, с. 250; 561, с. 332)80. Реформы были призваны укрепить центральную власть, предотвратить развитие националистических тенденций в османских провинциях и ослабить зависимость Порты от европейских держав.
Предложенная Османами реформированная система османского управления сирийскими провинциями стала отличаться еще большей централизованностью. «Благотворные реформы» положили начало длительному процессу (1839–1876 гг.) крупных административных и социально-экономических преобразований в масштабе всей империи, которые осуществлялись в два этапа: первый с 1839 по 1856 г., второй с 1856 по 1878 г.
Засилье коррупции на самой вершине исполнительной власти потребовало от молодого султана Абдул Меджида и его правительства бескомпромиссных шагов по борьбе с должностными преступлениями, невзирая на титул, должность, чин и вероисповедание обвиняемого. Этому во многом способствовал принятый в 1840 г. уголовный кодекс81, который не только декларировал защиту прав личности, соблюдение законности и запрет любого произвола в отношении немусульманских
