«выход», находилось нечто. Похожее на огромного слизняка с заплывшими глазками, оно заполнило собой проём, выпирая вперёд, и почти касалось ног девушки, сидящей на боковом кресле первого ряда.
Отвратительное до дрожи. Огромное. Пугающее.
Я застыл, не в силах отвести от него взгляда. Никто, кроме меня, не обращал внимания на чудовище. Часто-часто заморгав, я постарался убедить себя, что это просто сбой зрения из-за усталости. Но тут чудовище заговорило со мной.
– Играй. – Его гудящий двоящийся голос раздался у меня в мозгу. – Ты так красиво играешь. Такая красивая музыка. Играй ещё.
И оно начало дальше пропихиваться сквозь дверной проём.
Я так долго сидел без движения, что в зале ещё раз захлопали, на сей раз нетерпеливо, подбадривая меня.
– Играй. Не смей останавливаться, не то я сожру тебя, – продолжало угрожающе бормотать чудовище. – Играй для меня.
И вдруг ему возразил другой голос – не менее пугающий.
– Нет, для меня! – визгливо сказал он, и, вздрогнув, я опустил взгляд. Из-за рояля высовывалась бугристая голова ещё какой-то твари с несколькими глазами и огромными зубами. – Чарующая мелодия. Играй. Или тебе откусить ногу?
– Просим вас, Евгений!.. – крикнул кто-то из зрителей.
И, чувствуя тошноту и головокружение, я заиграл следующее произведение. Меня трясло так сильно, что звук получался неровным, куда более экспрессивным, чем обычно, я буквально колотил по клавишам, а в клубе собиралось всё больше тварей: они ползли ко мне по проходам между зрителей, свешивались со второго этажа, где располагался бар, окружали сцену.
Играй, играй, играй.
А потом… Две твари вместе оказались подле моих ног: та самая, что всё это время протискивалась в зал сквозь двери, и мелкая, спрыгнувшая с люстры. Одновременно с тем, как я мощным аккордом завершил композицию, эти чудища столкнулись в попытках подползти ко мне как можно ближе. И тотчас с них будто слетел гипноз: они, забыв обо мне, набросились друг на друга. Да так, что в первую же секунду подломили заднюю ножку рояля.
Со страшным стоном, какофонией содрогнувшихся струн инструмент упал – я еле успел отскочить. А на тех двух чудищ уже с рёвом кинулось ещё одно – откуда-то издали и сверху, снося прожектор, который с грохотом обвалился, проломив доски сцены. От него во все стороны посыпались искры, запахло палёным пластиком. Люди в зале закричали, вскакивая со своих мест, администраторы с побелевшими лицами пытались понять, что происходит. Ещё одно чудище снесло люстру; снова сноп искр; что-то загорелось. Сработали противопожарные спринклеры, зал погрузился в темноту – освещение отключилось, горели только зелёные таблички «выход» и многочисленные электрические свечи на батарейках, украшавшие сцену, столы, балкон…
– Евгений, вы целы?! – ахнула Ольга, организатор вечера, выбегая из гримёрки.
– Не подходите! – заорал я, как ненормальный, потому что увидел страшное: одна из зрительниц в суматохе наступила на тварь, ползшую мимо неё по проходу, и та… проглотила её.
Про-гло-ти-ла.
Целиком. В мгновение ока. Кто-то завизжал.
– Пожар! Всем прочь! – закричал я, что есть сил. – Ольга, ведите их к тому выходу! К тому, я сказал!
Я указывал на те единственные, ближайшие к сцене двери, в которых не было тварей: ведь их недавно закупоривала одна из них. Моим крикам вняли. Люди рвались туда, образуя пробку, и, конечно же, кто-нибудь из них то и дело задевал тварей – те сжирали их так быстро, что стоявшие рядом не успевали ничего понять… Охрана и администраторы не справлялись. Паника затапливала клуб.
«Чёрт, – думал я. – Чёрт, чёрт!»
И тогда, сгорбившись над раненым, но всё ещё способным издавать звуки роялем, я вновь заиграл.
Безумие.
Безумие, которое сработало: твари тотчас замедлились, будто оказались под водой, а рычащие и чавкающие звуки, сопровождавшие бойню, сменились зачарованными голосами в моей голове:
– Играй… Играй…
И лишь увидев, что в зале больше не осталось людей, я упал в обморок.
«Нервный срыв на почве чрезвычайной ситуации, – позже констатировали врачи. – Дело действительно тёмное. Чёрт его знает, что там произошло…»
– Вот это да!!!
Дослушав мою историю, Феликс неосмотрительно вскочил на ноги – и тотчас, зашипев от боли, упал обратно на стул.
– Женя, я чуял! – заорал он, размахивая той рукой, что была чуть более здоровой. – В смысле, случившееся просто ужасно. – Его глаза потемнели, он нахмурился. – Но я знал, что Нонна Никифоровна не даст мне в помощники… тьфу ты, в соседи… кого-то случайного. Люди и нелюди с таким даром – призывать тварей – встречаются очень редко. Да даже тех, кто их просто видит, немного! А ты… – Он восхищённо покачал головой. – Ты сокровище, Евгений Фортунов. Благодаря тебе сегодня ночью мы точно разберёмся с Угомоном.
Я, всё ещё пришибленный воспоминаниями, не мог радоваться так бурно, как Феликс, но всё же чувствовал, как быстро бьётся моё сердце.
Кто из нас не надеется однажды узнать, что он особенный?
– А как именно мы разберёмся? – Я в волнении смотрел за тем, как Феликс берёт смартфон и листает список контактов, явно намереваясь кому-то звонить.
– Как ты изначально и предложил. – Рыбкин подмигнул мне, оптимистичная «всё будет тип-топ» серьга в его ухе качнулась. – Стравим двух Древних: Угомона и Юдо.
– Которое всегда спит в Неве?
– Ага. Оно ближе всего. Алло, Нонна Никифоровна? Здравствуйте! Слушайте, а ведь в здании СПБГу на Университетской набережной наверняка есть какое-нибудь хорошее фортепиано? Или рояль? Не, синтезатор не надо, у них звук всё-таки отличается… Есть, да? Супер. Тут такое дело: вы можете сделать так, чтобы сегодня к полуночи его вытащили к реке? В идеале бы поместить его возле сфинксов. Ага, да, для битвы. Я вам потом объясню детали. Но вы нам с Евгешей очень помогли, дорогая Нонна Никифоровна…
* * *
Туман всё быстрее затягивал набережную. Прокатывался седой рекой над ночными, стального цвета, водами Невы, ощупывал гранитные ступени, окутывал сфинксов Аменхотепа III и волнами катился дальше – мимо Академии художеств в сумрачные лабиринты Василеостровских линий…
Я сидел за выставленным на улицу фортепиано и чувствовал себя очень странно. Вместо привычного фрака на мне были чёрные джинсы и джемпер с выглядывающей из-под него рубашкой, а единственный – пока что – слушатель грядущего концерта устроился внизу, на лестнице, спускающейся к воде. В темноте Феликс сильно выделялся своими бинтами. На коленях у него лежал вынутый из ножен меч. Шероховатый гранит ступеней визуально контрастировал с гладкостью проклятого лезвия.
Было ужасно тихо. Город спал, повинуясь ангельским чарам.
– Думаю, можно начинать, – сказал Рыбкин. Плотный туман скрадывал громкость его голоса. Противоположного берега реки уже давно не было видно.
Я нервно вытер ладони о тёмную ткань джинсов и протянул:
– Хорошо…
После чего, судорожно вздохнув напоследок, нежно коснулся клавиш.
Мелодия полилась над рекой. Тягучая, щемящая, зовущая.
Иди ко мне. Иди. Мне так одиноко в этом холодном, но всё же прекрасном мире – приди ко мне и раздели со мной эту жизнь.
Из-за тумана она звучала так тихо, что я начал переживать: а достигнет ли моя музыка самого главного сегодня слушателя? Может, прерваться и сыграть другую? У меня есть иные, маршевые. Возможно, такие подойдут лучше?
И вдруг вдалеке послышался страшный сиплый рёв. Фонари на набережной замигали. Я вздрогнул.
– Всё хорошо. – Феликс, до того слушавший меня без движения, поднялся со ступеней и взял меч в здоровую руку. – Это проснулся Угомон. Продолжай.
Я покосился на Рыбкина.
– Всё хорошо, – повторил он, подходя ко мне. – Думай только об игре. Если что, я подстрахую.
И я, закрыв глаза, чтобы не отвлекаться, сосредоточил на мелодии всё своё внимание.
Сначала я невольно продолжал прислушиваться к звукам внешнего мира – повторяющийся рёв Угомона становился всё ближе, – но потом, доверившись Феликсу, позволил себе уйти в музыку с головой. Реальность отступала, и вместо неё меня окружали дымчатые образы: прошлый «я», пишущий эту мелодию в дождливом осеннем городе, где комковатое небо было насажено на скрюченные ветви деревьев; будущий «я», которым я хотел однажды стать; неясные, пульсирующие образы всего того, что я мечтал сделать в жизни и с кем встретиться… Моя мелодия была пронизана холодом одиночества и робкой надеждой на то, что это не навсегда.
И когда я дошёл до самой тихой и одновременно пронзительной части произведения – играет только правая рука, неуверенно, быстро, волнительно, будто признаваясь в чём-то, – я вдруг услышал громкий плеск и почувствовал, как вся набережная подо мной содрогнулась.
Я распахнул глаза, возвращаясь к реальности, и в ужасе замер.
Через дорогу, возле здания Академии художеств, скалилось нечто. Ростом достигающая крыш и устрашающая, неестественно худая и составленная будто из ночных кошмаров фигура – это не мог быть никто, кроме Угомона. Слишком
