а мнѣ деньги. И какъ ты тамъ съ француженками ни хороводишься, а все ко мнѣ вернешься, потому что всѣ твои француженки моего мизинца не стоятъ. Если-бы у васъ, скотовъ, деньги-то были не мошенническія, такъ вы-бы не кидали радужныя ассигнаціи на всякую дрянь. Всѣмъ вашимъ француженкамъ — грошъ цѣна; только не думайте, что мы глупѣе ихъ. Мы тоже себѣ цѣну знаемъ!» И такъ я его теперь вышколила, что онъ безъ меня никакого дѣла не начинаетъ. Намедни я ему говорю: «смотри, Борька, не профер-шпилься. Ты вотъ на биржѣ долго не продержался, отъ того, что слишкомъ ужь густо пустилъ разную механику. Ты меня слушайся. А очень зарвешься, все сразу можетъ рухнуть, и я тогда твою красную рожу отставлю отъ своей особы и довольствуйся твоею долгоносою вѣшалкой. Ей вѣдь нужно, чтобы мужъ ея въ расшитомъ мундирѣ ходилъ; а ты какъ сильно проворуешься, тебя изъ службы-то выгонятъ».
— И все это онъ выслушиваетъ?
— Какъ еще! Онъ когда нюни-то свои распуститъ, кричитъ: «Дуня, изъ тебя вышелъ-бы геніальнѣйшій спекуляторъ!» Ну, я и пользуюсь этимъ. Чуть какое дѣло онъ покрупнее начнетъ устраивать, я сейчасъ ему: «мнѣ-де подавай могарычъ, пай, что-ли, или единовременно, потому-де я тебя на путь истинный наставляю».
— Да ты магъ и волшебникъ! — вскричалъ вдругъ Карповъ и тутъ-же, взявшись за часы, спросилъ: — а ты голода не чувствуешь?
— Какъ не чувствую, обѣдать пора. Ты у меня оставайся.
— А если-бъ я тебѣ предложилъ отпраздновать наше знакомство за городомъ, ins Grüne?
— Гдѣ-же?
— Гдѣ-нибудь. Теперь и на островахъ ужь все въ зелени. Ты-бы мнѣ свою дачу показала.
— Идеяі — откликнулась Авдотья Степановна и приласкала еще разъ бороду Алексѣя Николаевича.
Минутъ черезъ десять они оба выходили въ переднюю. Грума Авдотья Степановна съ собой не взяла. У подъѣзда стояла двухмѣстная осьмирессорная карета.
— Позволь еще одинъ маленькій вопросъ, — сказалъ Карповъ, опуская стору каретнаго окна: — вѣдь Бразильянецъ догадался-же, что кто-нибудь у тебя былъ?
— Это какъ? — спросила Авдотья Степановна.
— Да вѣдь мое пальто… да, бишь, я его оставилъ внизу.
— Ты и тутъ поступилъ какъ умница; но если-бъ тs и снялъ въ передней, оно сейчасъ повѣшено было-бы особо. Мой мальчикъ, его зовутъ Карлушей, понятливъ, какъ обезьяна.
Восьмпрессорная карета покатила къ Троицкому мосту.
X.
Петербургская бѣлая ночь начала уже сливаться съ зарей. Двойственный бѣлесоватый свѣтъ полегоньку вытѣснялъ свѣтъ небольшой лампочки, подъ которой Прядильниковъ, согнувшись въ три погибели, писалъ мелкимъ, связнымъ почеркомъ. Около него, на столикѣ, стоялъ большой чайникъ и стаканъ съ недопитымъ чаемъ. На блюдечкѣ и кругомъ на полу валялись окурки папиросъ. Землистый цвѣтъ лица Петра Николаевича превратился въ мертвенно-блѣдный. Круги около глазъ расширились и смотрѣли глубокими впадинами. Волосы спадали на лицо. Онъ тяжело дышалъ, двигая правою рукой съ необычайною быстротой. Видно было, что онъ внутренно горячится и кого-нибудь «исчекрыживаетъ».
Только и слышался въ комнатѣ скрипъ пера вперемежку съ отрывистымъ дыханіемъ. Каждыя пять-шесть минутъ Прядильниковъ прерывалъ работу и отхлебывалъ изъ стакана холодный, крѣпкій чай. Ему хотѣлось докончить этою-же ночью или, лучше сказать, этпмъ-же разсвѣтомъ.
Безостановочно писалъ онъ болѣе десяти минутъ и не замѣчалъ, какъ въ дверь вошелъ Алеша, пододвинулся къ столу и смотрѣлъ на него съ блуждающею улыбкой.
— Сизифъ! — раздалось надъ головой Прядильникова.
Петръ Николаевичъ нервно вздрогнулъ и пугливо окликнулъ:
— Кто тутъ?
— Сизифъ! — повторилъ Карповъ, все съ тою-же блуждающею улыбкой. — Приказано тебѣ ворочать камень, ну ты его и ворочаешь. Вкатишь ты его на гору, а онъ оттуда бухъ! Ты его опять наверхъ, а онъ трахъ! И такъ до скончанія вѣка. Умно!
— Откуда ты, Алешка? Да ты, кажется, урѣзалъ!
— Урѣзалъ я весьма умѣренно и однихъ только благороднѣйшихъ напитковъ. А ты — Сизифъ, и кромѣ перекатыванія камня сверху внизъ ничего ты путнаго изъ своей жизни не сдѣлаешь.
— Ступай спать, — сказалъ ворчливо-отеческимъ тономъ Прядильниковъ, оглядывая нѣсколько румяное лицо своего Алеши. — Алкивіадъ ты этакій безпутный!
— Ну, что-жь, что Алкивіадъ? Ты, чай, помнишь у Майкова:
«Были тутъ послы, софисты,
«И архонты, и артисты;
«Онъ рѣчами овладѣлъ,
«Хохоталъ надъ мудрецами
«И безумными глазами
«На прекрасную глядѣлъ».
Слышишь: надъ мудрецами хохоталъ и надъ тобой въ томъ числѣ, какъ подобаетъ истинному цѣнителю земной юдоли. Ты божья коровка, а работаешь на пауковъ. Мудрецы собирались у кого? У Фрины. А съ кѣмъ она надъ ними хохотала? Все съ тѣмъ-же Алкивіадомъ. Ты вотъ всю ночь корпѣлъ, а я жилъ, какъ эллинъ. А кто изъ насъ мудрѣе? Хочешь ты прослушать, такъ я тебѣ это какъ на ладонкѣ выложу.
— Ступай дрыхнуть! Мнѣ докончить нужно.
— Симеонъ Столпникъ! Ты хоть-бы о томъ подумалъ, что вѣдь еще двѣ-три такихъ ночи — и тебя на «Волково» свезутъ. Сдѣлай ты передышечку хоть въ десять минутъ, а я тебѣ тѣмъ временемъ притчу разскажу.
Карповъ прилетъ на диванъ, а Прядильниковъ, съ жестомъ выбившагося изъ силъ гувернера, прихлебнулъ чаю и закурилъ папиросу.
— Такъ вотъ, Сизифъ, Алкивіадъ-то и проникъ въ самую ту паутину, куда тебя пауки затягиваютъ.
— Что ты городишь?
— Ладно. Проникли мы туда въ силу нашей эллинской натуры. Что я тебѣ говорилъ вчера или сегодня, какъ хочешь, на счетъ той блондинки, — помнишь, у кондитерской Файе? Вотъ что значитъ, другъ Николаичъ, знать жизнь не по статистическимъ сборникамъ, а подъ непосредственнымъ наитіемъ…
— Ты былъ у этой бабы? — спросилъ хмурясь и полуулыбаясь Прядильниковъ.
— Во-первыхъ, это не баба въ твоемъ смыслѣ, цѣломудренный инженерныхъ дѣлъ мастеръ. — Ты вѣдь злишься на "женскій полъ и всячески готовъ его уязвить. А попадись ты въ руки такой бабы, она тебѣ за одинъ присѣстъ дастъ смертную встряску. Даже мокренько не останется. По ты оцѣни мою-то проницательность. Сказано было тебѣ: ни Терезой, ни Амаліей тутъ не пахнетъ, а матушка Рассея. Такъ оно и вышло. Сказано было тебѣ: новѣйшаго туза обрабатываетъ. Такъ оно и вышло. А какого туза, смѣю спросить?
— Мнѣ что за дѣло!
— Мы тебѣ и не скажемъ, какого. Ты сначала, любезный другъ, покатай свой камень, выполни добросовѣстно роль Сизифа, а потомъ ужь мы и сорвемъ съ глазъ твоихъ повязку. А все это время Алкивіадъ съ Фриной будутъ хохотать и надъ божьей коровкой, и надъ пауками.
— Алешка! ты напился до чертиковъ!
— Опредѣленіе, лишенное всякой основательности. Ты прослушай лучше, какія были возліянія. За обѣдомъ выпили два крюшона. Было это въ седьмомъ часу. Потомъ катались двояко: и на рысакахъ, и на травѣ. Отъ обѣда до ужина сколько часовъ? Добрыхъ шесть. А за ужиномъ опять два крюшона. Правда, я по
