— но очень умелый. Вот и меня он самолично оперировал. Оказывается, лобешник мне всё-таки проломило, но не сильно, осколки кости внутрь мозга не проникли. Вот со вчерашнего вечера я здесь и нахожусь, быстро с аэродрома привезли и доктор хорошо умеет лечить, спасибо ему и слава Пресвятой Деве! Нет, что с моим товарищем, сиречь бортстрелком Хуаном Педросом, они не знают. Если тоже ранен — может быть, не так сильно, как я? Может быть, оставили в медицинском пункте, не стали везти в госпиталь? Ну, будем надеяться. Как в песне: «если раны — небольшой[3]».
Сообразив, что испанским я владею с пятого на десятое, сопалатники всё сильнее и сильнее принялись повышать голоса, видимо, надеясь за счёт громкости развить мои языковые способности. Увы, это так не работает. Зато мужикам удалось своими криками разбудить Лихо.
Укрытый солдатским одеялом сосед пробудился, ругнулся «холерой ясной», потом что-то сердито выговаривал Джеро и Ароце на смеси французского, испанского и эускара. Должно быть, пояснял, что басконский темперамент, конечно, дело хорошее, но надо же и совесть иметь, ибо нехорошо тревожить отдыхающих товарищей. Закончил же народным русским выражением
— И чтоб мне тихо было! Кому не ясно?
Ну что тут поделаешь! Везде наши! Ну, хоть понимающий здешнюю балачку рядом объявился…
— С добрым утром, земляк! Как спалось?
— Здравствуйте. Спасибо, плохо. С кем имею честь?
Дяденька лет сорока пяти, здоровый, широкоплечий, такого хорошо в кино про Илью Муромца снимать — если не на главную роль, то на Добрыню точно потянет. Руки мощные, если такой кулаком приложит — больничка обеспечена, а если вторым добавит — то сразу кладбище. Вот вроде бы в будущем народ и получше питается, но таких богатырей редко увидишь…
— Денис Русанов, лётчик. Испанцы переиначили в Денисио Русо.
— О, из Союза? И как у вас там сейчас? — Богатырь заинтересованно повернул корпус. Под распахнутой пижамной рубахой стала видна перебинтованная грудь.
— Нет, я из Америки. Ещё юношей старший братом увёз. Воюю в авиационном эскадроне «Янки».
Взгляд мужчины сразу посуровел:
— Беляк?
— Контра сейчас за Франко воюет. А я — за наших. Так что попрошу…
— Ну ладно, извини, если недоброе подумал. — Сосед протянул руку над проходом между койками:
— Ян Лихоцкий, для своих можно просто Лихо, я не обижаюсь…
До самого вечернего обхода мы убивали госпитальную скуку общением. В палате новый человек — это новая информация, начиная от анекдотов и заканчивая фронтовыми «сводками» из раздела «слыхал я от одного…», причём случается, что этот источник оказывается более правдивым и подробным, чем официальные средства массовой информации.
Оба баска оказались артиллеристами, мало того, земляками, пошедшими в армию из одного села. Вместе служили, вместе и попали под бомбёжку, вместе оказались в одном госпитале. Узнав, что я не просто бомбёр, но бомбёр, сумевший сбить франкистский самолёт, принялись бурно, но кратковременно восторгаться. Восторгаться долго им не позволило самочувствие.
Лихоцкий же оказался и вовсе примечательной личностью. Сын и внук сосланных за Повстанне поляков, родился в Красноярской губернии. С четырнадцати лет работал на угольных копях, к началу Империалистической войны был уже взрывником. В армию забрали в шестнадцатом году, служил в сапёрах. Потом демобилизовался по болезни, несколько месяцев прятался в тайге от колчаковской мобилизации и потихоньку партизанил — эдакий диверсант-одиночка. Но в начале двадцатого был мобилизован уже в Красную Армию и направлен на Польский фронт. С конным корпусом Гая перешёл прусскую границу, где и попал в концлагерь для интернированных. С тех пор крепко невзлюбил «всё предавших» Троцкого и Тухачевского (которого почему-то упорно называл «жид пшекленты»). А потому, когда германцы всё-таки начали выпускать интернированных красноармейцев, возвращаться в Страну Советов не захотел и перебрался в Рурскую область. Безработица тогда в Германии была жуткая, но поляков немецкие горнопромышленники всё-таки набирали — за копейки, то бишь пфенниги, в качестве гастарбайтеров. Однако после вывода из Рура французских оккупационных войск «понаехавшим» жить стало неуютно: им припомнили, как те работали во время Рурского конфликта, тогда как «честные немцы» массово бастовали, да и вообще поляков в Германии уже тогда считали людьми третьего сорта — чуточку выше евреев, наравне с мемельскими литовцами, но ниже фризов, датчан, мазуров, кашубов и сорбов. Поэтому осенью двадцать пятого года Ян перебрался во Францию, где стал работать взрывником уже в департаменте Ланды. Судя по обмолвкам, там у него была семья, но недолго. По неназванной причине Лихоцкий вновь стал одиночкой. Когда же в Испании полыхнуло, он распродал за недорого излишки имущества, которым обрастает любой человек, достаточно долго живущий на одном месте, нелегально купил винтовку времён Первой мировой и «на перекладных», перебравшись в департаменте Атлантические Пиренеи через границу, пришёл записываться в армию Республики.
В госпиталь же попал по случайности: взрывал какое-то здание, вовремя успел залечь, но один из камней всё-таки докинуло до него взрывом. Не повезло, в общем.
— Пошли раз в Гражданскую войну командир с бойцом в разведку. Смотрят — у речки костерок и беляки рядом выпивают да закусывают. Боец говорит:
— Товарищ командир! Глядите — там белые пиво с раками пьют!
— Нет, товарищ! Это у них морды такие!
Секунда молчания, осознание — и Ян заходится хохотом. Ну да, здесь анекдоты про Василия Ивановича пока в новинку. С ними, конечно, надо аккуратно: не все стоит пересказывать среди «красных» республиканцев, ну да я пока соображалку не потерял.
Хохот Лиха переходит в натужный кашель. М-да, это я не подумал. Всё-таки травма у человека, смеху не способствующая….
Наконец Ян оклемался. Помогая себе жестикуляцией, переводит смысл анекдота Ароце и Джеро. Те вроде как поняли и даже поулыбались. Почему бы четверым компаньерос не потравить байки, тем паче, что из госпиталя за бутылочкой-другой-третьей местного винца выбраться не получается, а тесному общению с противоположным полом не способствует характер наших ранений, хотя лично у меня вроде бы всё нужное для этого функционирует, но даже попытка сесть на кровати сказывается на самочувствии крайне болезненно.
Открывается дверь, в палату в сопровождении сестры милосердия входит компаньеро доктор: высокий, за метр восемьдесят пять точно, с длинными сильными руками — заметно по
