он настолько закрылся от нее, что, казалось, теперь он вообще всегда будет молчать, – и в субботнюю ночь он лежал в постели тихо, словно мертвец, он даже не сопел, а когда на подушке она увидела косой след крови из носу, ей стало не по себе: а что если он действительно убивал? – ей стало страшно от этого предположения, и одновременно в ней зашевелилось желание, и она взяла его холодную руку и положила себе на раскрытую грудь.
На следующий день он оживился, но было слышно, как шарниры его души скрипят нехотя, и он рассказывал, как они поссорились с Артемом из-за глупости, потому что тот назвал страну дурой, он решил спустить разговор на тормозах, но Артем бесновался, и пришлось ткнуть его кулаком в плечо – вот и завязалось. Он сидел на кухне желтоликий и ложкой вычерпывал из судна суп, принесенный родителями, и казалось, он дикий божок, который пробует на вкус дары, и что его жизнь – целиком деревянная, а когда они вышли на улицу, он вдруг как-то потускнел и она увидела в нем сухой остаток усталости последних месяцев, такую самопогруженность, о которой нельзя было сказать: вот она, глубина человеческой души, нет, в провалах его глаз терялась не одна человеческая душа, – и ей стало страшно оттого, что она не выдержит, что ее любовь исчезнет во внутренней его бездне, и вообще все чувства, которые она способна была испытывать к нему, исчезнут и не вернутся на свет божий, хотя он безжизненно улыбался и одет был в футболку с оттиском спартанского шлема, которую она купила ему на Родосе в те далекие времена, когда они ездили по Европе, а теперь он ездил по военным командировкам, а она ждала его дома. Ссадины зажили на его лице за ночь, только нос был опухшим, и ей казалось, это конец, он пожрет не просто ее душу, он сожрет ее кости и тело, и они шли по парку, минуя людские трафареты, и она вдруг вскрикнула, когда увидела распластанного по асфальту голубя с вытекшими внутренностями, будто изукрашенными фломастерами. Он рассмеялся, отыскал где-то под тополем ветку, отодвинул жену и, улыбаясь, выкинул труп птицы вместе с веткой в кусты, и сказал ей самодовольно: «Вот видишь?» Тогда она поняла несомненно, что это не ее муж.
Они возвращались домой, разочарованные друг в друге, воздух города был по-весеннему прежним, все было на своих местах, но прикосновения его пальцев были холодными, будто что-то прежде незамечаемое – сущий карлик – влез в ее мужа и после возвращения оттуда разросся до размеров его тела, – ей стало страшно, и потому, обнимая его вечером на кровати под старомодным пологом, который они никогда не спускали: шепот шелка и тяжесть тканевого таинства, – она сказала ему, что сегодня будет ночевать в гостиной. Он отрешенно принял ее слова, как будто она сказала что-то малозначащее. Его спокойствие взбесило ее, если так, если действительно так, то чего ради ей быть с ним вместе? – но разъяренная мысль преобразилась не в скандальность, а в порыв страсти, и потом, уходя от него, пролезая, как жук, через тени деревьев на паркете – никогда, они никогда не закрывали штор, – она, собрав решимость в кулак, повернулась к нему, застыла полипропиленовым солдатиком навытяжку и высказала:
– У меня такое чувство, что ты чужой. Это все из-за того, что ты пережил?
Вместо ответа он блаженно усмехнулся, как тогда на прогулке, выкинув голубиный труп в кусты, и она подумала: «Неужели он не воспринимает меня всерьез? Не может даже подумать, что я способна понять его боль?» Ночь, проведенная как на иголках, завершилась ранним, молочным рассветом, в котором предметы были как не свои, ей казалось, что она очнулась в сон своего мужа и вот сейчас движется по его мозгу, и стоит заглянуть за теплящиеся шторы, как оттуда выпрыгнут воспоминания о войне, и, поймав одно за ноги, она поймет, что так переменило ее мужа, раз он стал ей чужим.
С тех пор она ночевала в гостиной – на тахте рядом со столиком, на котором наряжала мертвые цветы, а ее муж по-прежнему пропадал где-то целыми днями, пока спустя несколько дней она не проснулась в такой же молочный рассвет и не ощутила, что теперь она точно не в его сне, потому что он, исполинский и улыбчивый, возвышался над нею в чем мать родила, – но в его теле была такая пустота и окостенение, и никакой страстности, что одно это способно было ее испугать, но спросонья испуг не состоялся, и лишь когда она протерла глаза и с минуту смотрела на его застывшую фигуру: на легкую лепнину жира по бокам, на темноту промежности, на мерцающие во тьме глаза, которые не мигали, – она почуяла неладное и вскочила с кровати, и подумала, что сейчас состоится развязка двухнедельного фарса и наследник ее мужа прикончит ее, потому что она обо всем догадалась. В страхе ее было какое-то торжество, признание превосходства женского чувства над действительностью; пускай все окончится плохо, но любовь в ней была вместо мысли – и она подсказала ей правильный ответ, – но вместо того, чтобы броситься вслед за ней, он стоял так же недвижимо, даже не повернувшись, и когда белесые предметы обрели утреннюю четкость, она снова заглянула в гостиную, надев на голое тело короткий халат с цаплями, недоуменно произнесла его имя, и только тогда он захлопал глазами и рухнул на тахту и стал бороться с пустыми простынями. Она кричала во все горло, подушка отлетела в край с вазами, одна затряслась, упала и бутылочно покатилась по паркету, а ее муж все неистовствовал, и тогда она поняла, как глупа была, и бросилась к нему на постель, и стала гладить его по горячей голове, а когда он окончательно притих в ее объятьях, спросила его, что произошло, котик? И тогда, открыв свой большой рот, он признался, что убил ее там два месяца назад и что он не знает, как ему дальше жить с этим грехом на душе, а она, продолжив гладить мужа по больной голове, пока его горячие слезы щекотно стекали по ее бедрам, отвечала, внешне успокоенная, а внутри вдруг переставшая существовать: «Уже простила, уже…»
возвращение
В здании, в котором работал Хлопонин, были долгие переходы с полосными светильниками, тянувшимися вдоль стен: стоило вечером приостановиться и заглянуть в сотовый, как свет последовательно выключался со стороны поворота, из-за которого Хлопонин полминуты назад показался. Свет неуклонно и несправедливо гас, ничто не помогало: ни хлопки потных глухих ладоней, ни английские присказки, ни даже потрясание скрещенных рук во внимательно-красные окуляры. Наступала тьма – и камеры болотными огоньками мерцали по углам потолка, пока Хлопонин выбирался к застекленному выходу: там по шершавой бетонной стене урывками лилась вода – за спинами охранников, стоявших у гранитных стоек в коротких отутюженных белых рубашках, а в выложенном мраморной крошкой садке плавали карпы с розовыми подпалинами на боках. Его приятель из отдела продаж – Марк – как-то раз накормил их хлебным мякишем, неделю спустя ему объявили выговор.
В ту пятницу день напролет лил дождь. Хлопонин смотрел в стекло на огромный город, исчезнувший за белой пеленой, и думал о том, как он несчастлив с женой и как будущее, которое четко еще проступало перед его глазами лет пять назад, теперь тоже заплыло пеленой. Небо опустилось низко, так что казалось: поднимись Хлопонин до самого верха небоскреба и открой застекленное окно вовнутрь, туча, располнев, ввалится в здание – и будет скандал, как тогда с карпами. Покорные рты. Исполнительно-выпученные глаза. Хлопонин испытывал к ним сочувствие, смешанное с ужасом.
Он покинул кабинет в половине девятого. На выходе охранник-балагур с огромной клоуновской челюстью на лишенном растительности лице и холодными, жестокими глазами спросил его:
– Что, заработались? А как же дом, хорошо ведь? Гренки, ленивцы и зразы! Жена позаботится!
Хлопонин кивнул, ответно улыбнулся и пожал ему руку, кольцо Хлопонина стукнулось о кольцо на безымянном пальце охранника.
Дождь перестал, хотя асфальт стоянки влажно блестел в стылом, напитанном влагой воздухе. Хлопонин вынул из кармана сотовый, нажал пальцем на квадрат приложения – и тут же выбрал находившуюся вблизи проходной машину:
