свою собственную он часто оставлял жене, да она уже и перестала быть его собственной. Он внимательно осмотрел росистую крышу, доверительно пнул колеса, провел пальцем по сиденьям и даже проверил бардачок: все было на месте. Последние недели Марк в разговорах с ним гадал о том, что еще станет вещью совместного пользования. Хлопонин пожимал плечами, он не любил разговоры о чужом будущем, а свое будущее пугало его с тех пор, как ему исполнилось тридцать четыре года и он заметил первые признаки смерти на лице: морщины у краев глаз, тонзуру на макушке и огромные залысины, врезающиеся в море сухих, поникших волос. Спустя год началась седина, и именно она заставила его чаще задумываться о смерти, но усеченно и только по утрам, когда он поднимал полипропиленовую крышку с кофейного стакана и говорил в жар кофе: «Ты умрешь, умрешь!» Черно-бурая жижа с редкими пузырями на глади отмалчивалась, он приделывал крышку обратно на стакан и медленно допивал кофе, думая об отчетах и предстоящем выступлении на планерке. Так было легче, входить в мысль о смерти и упорствовать в ней он не любил.
Движение замерло, Хлопонин ожидал, что дачники, испуганные дождем, хлынут за город после пресекновения ливня, но, видимо, они решили дождаться субботнего утра, либо же обложной дождь их вовсе не испугал. Голос из радио вкрадчиво утверждал: «Стиль – это вообще какая-то ошибка, стиль – это, говорят, человек, но на самом деле стиль – это помочи, которые человек использует, чтобы казаться не собой…» Хлопонин остановился перед россыпью огневого светофора, дворники нежно касались стекла, нешумно работала печь, Хлопонин не имел взгляда на понятие стиля, он был человек, и он хотел всегда оставаться самим собой.
На разъезде перед поворотом на проспект он увидел машину, исходившую голубым сиянием. Стоявший перед ней постовой поднял палку, размытую в переднем стекле до огромной стирательной резинки, – дождь хоть и прекратился, но с кленов капал свой древесный дождь.
Хлопонин остановился и наблюдал в зеркале вальяжно шедшего к нему постового, обтянутого светоотражательными лентами, словно патронташами, наконец тот встал у опущенного стекла с водительской стороны, приложил небрежную руку к сдвинутой кепке и представился:
– Старший сержант Максимов. Будьте добры, предъявите водительские права.
Хлопонин всякий раз испытывал замешанный на страхе трепет, когда видел перед собой военного или милицейского человека: наверняка он решительнее Хлопонина, наверняка он не боится сказать жене, как она опостылела ему, а развязно бьет кулаком по деревянному столу – и приборы вскидываются на нем наряду с опилками и дрожит, хлюпая, в бутыли мутно-посеребренный самогон.
– Да нет, страховое свидетельство мне не нужно. Что вы копаетесь так долго?
Хлопонин бил себя по карманам, высвободился от ремня безопасности, обращался к портфелю, стоявшему на сидении справа.
– Бо-же-же! Ну хоть в приложении покажите, что это вы взяли машину, а не кто-нибудь другой!
Хлопонин оробел и поднес к светлым глазам сержанта сотовый.
– Отлично, Александр Петрович, пока вы ищете права, давайте осмотрим, что ли, багажник.
Постовой лениво отошел от Хлопонина и скучно уставился на багажник, в зеркале заднего вида он махнул рукой. Хлопонин наклонился к педалям и нажал на рычаг открытия. Он был липкий, Хлопонин тут же потянулся к портфелю за салфетками, его слух различил какие-то крики, а выпрямившись, он увидел, как к машине подбегает другой постовой, механически махая руками. Внезапно кто-то дернул за дверь с противоположной стороны, первый постовой с голубино-пьяными глазами встал над Хлопониным, словно из-под земли явившись.
– Дверь открой! Немедленно!
Хлопонин опешил.
– Стрелять буду!
Рука постового потянулась к белой кобуре.
– Да что такое! – возмутился Хлопонин.
– Серега, вали его на землю, вали его! – прохрипел незнакомый постовой, и тут Хлопонина пробрала мысль, что он нарвался на преступников, которые выдавали себя за сотрудников ДПС.
– Вы меня ограбить хотите? Так у меня ничего нет! И машина не моя!
Первый постовой, названный Серегой, вдруг перестал тянуть дверь, как-то обмяк, а потом снова собрался.
– Значит, машина не ваша? Это вот правда. А тогда чей труп в багажнике?
– Тр-р-руп?
Если бы кто-нибудь из тех двоих выстрелил, то звук выстрела показался бы Хлопонину глуше, чем слово «труп», произнесенное на выдохе со взрывной буквой «р». Хлопонин недоверчиво ответил:
– А откуда я знаю, что вы меня не водите за нос?
– Слышишь, Костя! У человека труп в багажнике, а мы, оказывается, должны ему это еще доказать! Так выйди из машины и сам взгляни!
Второй постовой покачал головой, Хлопонин наконец открыл двери и поднялся со своего сидения, приговаривая:
– Но такого быть не может! Не может быть!
– Слышишь, Серега, он думает, что мы каждый день фуры тормозим, нашпигованные трупами?
Первый постовой взглянул на него с сожалением, которое любопытство в глазах и фуражка, опущенная до самых бровей, делали похожим на сочувствие.
На ладонях Хлопонина выступила испарина, он уже было приготовился к удару по затылку, но его не последовало, вместо этого второй постовой – рыжеусый и бравый – манил его волнообразными движениями рук к багажнику. На несгибающихся ногах Хлопонин подошел к нему – и тут же потерял образ видения, и смешался, как будто клены, возвышавшиеся над ним, перевернулись кувырком и вместо ветвей корнями полосовали сумрачное, в тучных подтеках небо. Он зажал нос рукой, потом услышал вскрик и уронил руку себе на рот, второй постовой подхватил его за локти.
– Ну чего ты, чего ты, нам бояться нужно, а не тебе. Может, ты его и убил.
Лица у сложенного в багажнике тела Хлопонин не разглядел: он увидел на его освещенной щеке синяк и почуял запах, который по воображению разогнал до невозможного. Сержант Максимов с фонарем, зажатым во рту, шарил внутри машины, содержимое портфеля Хлопонина оказалось на заднем сидении.
– А вот и водительское удостоверение! – воскликнул он, показавшись из салона.
Второй постовой довел Хлопонина до переднего сиденья и усадил его, оставив дверь открытой нараспашку, руки у него были нежные, и Хлопонину стало жаль, что вначале он ему показался мужланом.
Двое постовых стояли позади машины и резко переговаривались между собой, шумно клацала рация, ветер выбивал из кленов влагу, так что ветровое стекло вновь покрылось каплями дождя. Хлопонин говорил про себя, что ничего страшного не произошло, что машина взята напрокат и настоящего убийцу наверняка найдут, но чем дольше он это говорил, тем меньше убеждался в своей невиновности.
Вдруг послышалось елозанье в багажнике, Хлопонин подумал, что постовые до прибытия наряда решили вынуть труп оттуда, кто-то вскричал, шум проносящегося мимо грузовика приглушил всякий звук, но по его затухании послышался хлопок. Хлопонин поднял голову: в зеркале заднего вида мерцали светоотражательные жилеты двух лежавших на асфальте людей, в отдалении голубо-мертвенно блистала патрульная машина. Настала тишина.
Водительская дверь распахнулась, и кто-то сел рядом с Хлопониным. Ему страшно было поднять глаза.
– Дверь закрой, – сказал кто-то, и Хлопонин увидел перед собой огромное пистолетное дуло размером с чугунный котел.
Хлопонин повиновался. Кто-то нашарил ключ зажигания под рулем и шмыгнул носом, поднял голову к зеркалу заднего вида и улыбнулся: зубов во рту трупа недоставало. Он слишком резко нажал педаль газа, и машина дернулась, труп выругался, посмотрел желтыми глазами на Хлопонина и сказал:
– Садись за руль, только без фокусов.
Хлопонин вышел из машины одновременно с трупом, тот смотрел на него меланхолично, прочувствованно. Хлопонину стало жутко на водительском месте, кресла отдавали холодом, человек, оглушивший двух постовых, вяло наблюдал его черными зрачками, окутанными треснувшими кровеносными сосудами.
– Повернешь на проспект и потом на Новинский, с него свернешь на Сосновую улицу, – он еле ворочал языком.
Хлопонину казалось невероятным, что этот человек мог выпрыгнуть из багажника и скоро повалить на асфальт двух полицейских, тот попеременно тер лоб, на котором не было ни царапины, гладил подбородок, а потом, надувая щеки, удостоверялся языком, каких зубов во рту недоставало, удостоверялся натвердо, но поверить не мог. На руках у него были кровоподтеки и ссадины, на шее красная, по краям синюшная, полоса, как будто он был повешенный, запах от него шел моховой и стойкий, во всяком случае Хлопонин улавливал прелость леса, а не избыточную
