свои имена, целых девять, и большую их часть было принято держать в тайне; кто-то говорил даже, будто человек, знающий девятое имя, сможет воплощать в жизнь свою волю через свет. В Кланах путаные лунные имена были не в чести, и газеты знали детей Луны по прозвищам.
Золотую женщину, глаза восточной жрицы, у нас называли Ослепительницей, — за то, как больно было на неё смотреть, и за то, что она и вправду ослепила однажды мастера, выложившего мозаику с её образом, чтобы он никогда не смог создать ничего прекраснее. А мраморный рыцарь был Усекновителем; он упоминался в истории Леса по меньшей мере пять или шесть раз и всякий раз кого-то карал, и его огромный белый меч опускался на шеи виновных.
Мой голубоглазый знакомый говорил, будто не уверен, что он и есть Усекновитель. Но бесконечное кольцо знаков у меча — «боль или покой или» — что-то для него значили.
У нас говорили, будто лунные — не то подобны богам, не то им противны. Светочи истины — или бездушные монстры; так бывало в сказках, где персонажи делились на зло и добро, на «хороших» и «плохих».
Я знала достаточно сказок, чтобы помнить: однажды Кладенец одарил Тощего Кияка чудесным клинком, а в другой раз — в ярости откусил ему руку, и только болотная ведьма сумела прирастить герою новую. Даже потусторонние из сказок жили по своим законам и имели своё мнение; что уж говорить о лунных?
— В тот день, — я смотрела только в небо, бездонное и безразличное, — всё вдруг вспыхнуло. И белую пустоту пронзила чёрная молния. Она ударила в четвёртое колесо, оно накренилось, упало и покатилось, и железные канаты рвались, как нитки. Это был ты? Это ты её бросил?
— Ты поверишь мне, если я скажу «нет»?
— Да.
— Зря. Я не помню.
Листья шуршат над головой. Жёсткие дубовые листья. Они так похожи на электрокартон, из которого рубят лекала, только тоньше, нежнее. Спине зябко, и шея затекла, и надо бы поправить кофту, а платок натянуть повыше, обмотать горло, закрыть уши, но скрещенные на коленях руки тяжелы, и мне никак их не поднять.
— Я мало что помню, — задумчиво сказал лунный. Должно быть, он тоже смотрел в небо. — Я просыпаюсь, когда приходит время, чтобы что-то сделать. Я делаю это — и засыпаю. Это должно быть что-то важное. Что-то правильное.
Правильное, сказал он. Правильное. Это должно было тронуть что-то внутри, но я слишком устала от всего, что меня трогает.
А небо ничего от меня не ждёт. Небо ничего не хочет. Оно просто стоит над нами, бескрайнее синее полотно, точно купол из атласа с блеском. Можно протянуть руки, и…
— Ты знаешь, сколько людей тогда умерло? Сколько всего… разбилось.
— Не знаю. Сколько?
— Никто не знает. Мы не смогли посчитать.
— Мне жаль, — просто сказал тогда лунный, как будто всё это вовсе его не волновало. Может быть, и правда не волновало. — Я не помню.
Наверное, я должна была его возненавидеть. Но ненавидеть его было нельзя. Он стоял — мраморная статуя среди золотарника — потерянный, брошенный, бесконечно одинокий, прикованный к одному и тому же скорбному виду на просеку и ЛЭП. Он говорил со мной о радио, решал кроссворды, придумывал новые платья, слушал мою бесконечную болтовню и верил, что однажды я встречу свою пару.
Когда-нибудь он вспомнит, как перемещаться между глазами, и у него начнётся другая, новая жизнь, в которой он будет делать свои «правильные» вещи. А я буду жить в городе и работать в ателье с витринными окнами.
Но пока всё это не наступило, новое время не началось, и я стояла на пустой дороге, ровной-ровной, точно бархатной, и глядела на колышащийся ковыль.
Лунный так и не смог объяснить толком, на что мне здесь смотреть. На дорогу? Отличная дорога; хорошо сохранилась. На площадку? Растрескалась и заросла колючей травой. На башню?
Я думала даже в неё залезть, но дверь оказалась заварена, а окна — забиты досками. Кое-где красовались неаккуратные граффити и потёки краски, а на облупившейся красной двери кто-то играл белым мелом в бесконечные крестики-нолики.
Жёлтая дорога казалась странной, потусторонней, как будто вела не от верхней площадки к перевалу, а по меньшей мере в самое небо. Первый шаг по ней дался мне с внутренней дрожью, но дальше было всё легче и легче.
В белёсой пыли оставались рельефные следы моих сапог.
Ковыль волновался, дрожал, кланялся, и я почему-то развеселилась. А когда дошла до ворот — засмеялась.
«Стеклянные врата», так про них говорили в Марпери. Они были, и правда, стеклянные. И «врата», тут тоже безо всякого вранья. Они стояли посреди жёлтой дороги: две совершенно прозрачные колонны, покрытые тонким узором, будто выплавленным в поверхности, и две текучие, странные створки. Стекло пузырилось, набегало на само себя, путалось, бликовало, и здесь и там на нём были изображены глаза — вполне в духе лунных.
Смешное было в другом: к этим вратам не прилагалось забора. Стеклянная конструкция высилась над жёлтой дорогой, а вокруг стоял ковыль, серебряный от седины, косматый, сливающийся в пышную гриву сотканной из тумана лошади. И можно было зайти в траву, сделать буквально пять или шесть шагов и оказаться вновь на дороге, уже за воротами, и идти к перевалу.
На ощупь ворота были холодные и чуть влажные, будто не из стекла, а из чистого льда. Внутри — едва заметные искры-огни, будто лучик света нырнул внутрь и заблудился.
А трава — ну, трава травой. Я тронула пальцами белое перо ковыля, прикусила губу: зайти или не стоит?
— Эй! — голос был девчачий голос и смешливый. — Ты куда?
Это глаз был не голубой, как у рыцаря, а янтарно-жёлтый — и он почему-то был один, смотрел на меня из левой колонны.
— Извините, — сказала я, отдёрнув руку и натягивая на лицо улыбку. — Просто стало любопытно. Дальше нельзя?
— Не стоит, — хихикнул голос. — А ты зверушка, да? Настоящая? Ух, какая косища!
Я пригладила волосы и нервно сцепила руки. Горящий глаз и голос, — она ведь лунная? Не много ли в моей тихой жизни стало лунных?
И разве не ушли они все отсюда давным-давно, потому что здесь «померк свет»?
— Подожди минутку, — засуетилась моя странная собеседница. — Никуда не ходи! Я сейчас спу… аай! Я сейчас спущусь и на всю тебя посмотрю!
Глаз сверкнул на меня жёлтым и закрылся. Стеклянные ворота стояли холодные и пустые. Ковыль шелестел, дышал в такт с гуляющим здесь порывистым ветром; небо стояло пустое
