без него ты неизбежно упал бы в океан бессилия.
„Я“ и „ты“ — вот вечный источник неумолимой борьбы. Только детская глупость может мечтать примирить нас. „Свободный договор“, „добровольный союз“, „взаимная помощь“ — так поет перезрелое детство. Все эти монотонные, тошные песни сливаются в один гимн, этот гимн — ублюдочный сын мещанского рассудка и дурно пахнущей „свободы“ — называется „добровольное подчинение“. Поистине, безобразен этот ублюдок, безобразен, как трехмесячный выкидыш.
„Но где же исход?
„Или я покорю тебя, или ты разорвешь вою узду. Или ты откажешься от своих лучезарных, но — увы! — неосуществимых утопий об абсолютной свободе личности, или ты удовлетворишься той относительной свободой, которую я могу тебе дать. Тогда, я обещаю тебе, что ты не раскаешься. В моих объятиях ты не найдешь палящего зноя, который грезится твоей возбужденной фантазии. Но за то я укрою тебя от леденящего холода. В недрах „свободного общества“ тебя ждет тепло и сырость, зеленая травка и уютный домик, мирная дружба и сытный обед. В моей долине от разрушительных бурь тебя охраняют высокие горы солидарности, а от непогоды и ненастья тебя защищают белые шатры моих обычаев.
„Но я вижу: твои глаза сверкнули огнем, твоя рука хватается за меч. Не говори: на твоих устах я явственно читаю презрительный вызов. Ты не хочешь моих благ и не хочешь моей узды. На каменистой вершине ты хочешь разбить свой шатер. Ты не хочешь мира, ты жаждешь войны. Хорошо! Знай же, что я буду беспощадно. Я не могу позволить тебе расхищать мое богатство. От меня, от моего всевидящего ока тебя ничто не укроет. Внутри тебя самого я с детства поставлю своего шпиона (ты называешь его то рассудком, то моралью), который откроет мне все потайные уголки твоей совести. И над твоей мятежной головой будет висеть, как дамоклов меч, суровый приговор моего суда. Или я, или ты! Или Общество или личность!“
Или общество, или личность! Вот гордиев узел, который должна распутать наконец анархистская доктрина. Социализм и здесь оказывается в положении гораздо более счастливом, чем мы. Он без колебания становится на точку зрения общества. Согласно его воззрению, общество исторически предшествовало личности, создало и воспитало ее. И до сих пор личность вне общества кажется социалисту какой то нелепостью. Он не может себе представить, чтоб, личность имела какие то свои интересы, отличные от общественного блага. В его сознании единственная реальность есть общество, и все личные страдания коренятся только в недостатках общественной организации. В глубине души правоверный социалист крепко верит, что его идеальное общество не имеет никаких „недостатков“ и потому не будет знать никаких страданий и осуществить, наконец, тот рай, который нам когда то обещала Церковь. Разве не вполне естественно, что для социалиста даже не существует вопроса о личности? Если личность от колыбели до могилы только тень общества, если она ни исторически, ни экономически, ни духовно не мыслима вне общества, то какое нам дело до нее? Ее радости и ее страдания, ее подвиги и ее ошибки так ничтожны в сравнении с историей общества, что тонут в ней как капля в море. Социализм и приглашает нас сосредоточить все свое внимание на вопросах общественного преобразования. В полной согласии со своими основными принципами, он предлагает нам организовать общественное производство, материальное богатство передать обществу, сделать общество политическим и духовным господином жизни. Он никогда не задумывается над тем, увеличить ли или нет прерогативы общества. Он не задумался бы, вероятно, передать обществу и такие функции личности, как пищеварение, еслиб только эта „социализация“ была возможна и „целесообразна“, т. е. помогала бы экономии общественных производительных сил. Социализм есть настоящий апофеоз общества и непримиримый враг личности. „Свобода личности“ звучит в ушах его: разнузданность, произвол, разврат. „Общественная необходимость“, наоборот, кажется ему воплощением всех его заветных мечтаний: организованности, порядка, материального изобилия. Неудивительно, что социализм, на своем правой крыле, готов сохранить все орудия буржуазного угнетения, даже тюрьмы и полицию; но даже самое левое крыло социализма не может и не хочет отказываться от „моральных мер воздействия“ и „дисциплины“. Идеал социализма в том, чтоб настолько пропитать личность сознанием общественного блага, чтоб она никогда не хотела даже нарушать интересы коллективности и сделать этим совершенно лишними репрессивные меры. Какое дело социализму до того, что такое „воспитание“ калечит благородную личность, святотатственно топчет ногами душу человеческую — эту великую святыню мира? Оно укрепляет базу общественного производства, скрепляет общественные узы: этого достаточно.
Какова анархистская точка зрения? Анархизм вовсе не должен отрицать тот бесспорный факт, что общество предшествовало личности. Личность есть сложный продукт крайне долгого исторического развития. Пока индивид не сознал, не почувствовал, что он нечто отличное от всего остального бытия, нечто качественно различное, он еще не личность. Чувство одиночества, чувство оторванности вот главный корень индивидуальности. Повидимому, в животном мире еще крайне слабы зачатки этого чувства. Оттого, не замечаем мы там ясных следов личности. И homo sapiens должен был пережить долгую мучительную эволюцию пока в первый раз почувствовал свою особность не только от мира животных, но и от подобных себе; пока он в первый раз сопоставил себя всему живому. В тот момент, когда человек впервые заметил, что все остальные люди вовсе не думают и не чувствуют точно так, как он; что в нем самом скрыт какой то загадочный мир переживаний, о котором другие люди могут только догадываться, и то крайне бледно, что в нем есть какое то странное „я“, которое вовсе не является повторением „ты“ и „он“; в тот момент вместе со вздором щемящего чувства одиночества совершилось великое таинственное рождение личности.
„Вот (сказал себе человек) лежит предо мною грандиозный мир бытия: звезды, земля, растения, животные и люди. И среди этого бесконечного моря жизни стою я. Я могу потонуть в нем бесследно, но я могу стать его господином. Я чувствую в себе какую то великую мощь разрушения и созидания“. Так сказал он, и впервые горделивое сознание своего достоинства зашевелилось в нем. „Но я один, совершенно один (прибавил он). Весь этот мир, даже люди — мне чужие. Они иногда понимают меня, но „они“ все таки не „я“. Я могу подойти к ним, но не могу слиться с ними. Мои самые глубокие, самые задушевные переживания молчаливо протекают внутри меня, приходя неизвестно откуда и уходя непонятно зачем, и никто не видит не может их видеть — этих таинственных гостей моей души“. И чувство бездонной тоски стало рядом с мощной гордостью. Одиночество — мать
