забрала мама. Так вот, по словам мамы, в ящике нашлась ещё одна открытка! Из Болгарии! Моя первая, если не считать «я таджика», болгарская открытка – видовая, с дважды написанным идентификационным номером, с окантовкой из радужного скотча, с красивыми марками на два с половиной лева и милым сообщением: «Привет, Оля! Я живу в Пловдиве. Мне нравится Минни-Маус. Недавно мы с женихом купили парные свитера и парные чехлы для телефона. Удачи!» Я заподозрила неладное, ведь почтальон разносил почту только по утрам. Изучила открытку вдоль и поперёк. Даже отклеила скотч, уж не знаю, что я ожидала под ним увидеть – скрытое послание? Следом изучила финскую открытку Калеви. Наконец решила, что карточка из Пловдива завалилась в кармашек платёжки. Я торопилась в школу и могла этого не заметить. Я и прежде опаздывала на первые уроки, а теперь, в пандемию, они начинались на полчаса раньше, и это было сущее издевательство!
Я толком не готовилась к пробным экзаменам и перестала подписывать открытки. У меня накопилось семь свободных отправлений! Чем больше карточек доходило до адресатов, тем больше отправлений появлялось в лимите. При двухстах девятнадцати открытках я расширила свой лимит до тринадцати отправлений, а у меня вдруг не нашлось ни времени, ни желания ими воспользоваться! Всему виной – «я таджик» и его Майн Рид. Найденный мною экземпляр «Оцеолы» был странным. Мне в библиотеке никогда не выдавали подобных книг! Нет, мне попадались растрёпанные и грязноватые томики с жирными пятнами на страницах, но тут кто-то изрисовал «Оцеолу» красным и синим карандашами – довольно примитивно, но узнаваемо изобразил американских солдат, аллигаторов и, конечно, индейцев. Судя по фигуркам с тремя страусовыми перьями, отличительному знаку Оцеолы, читателя больше других вдохновил вождь Красных Палок. Оцеолу он изобразил шесть раз, и один раз – на лошади, с ружьём в руках. Совсем как на конверте! В библиотеке именно этот рисунок я увидела первым и сразу поняла, что наткнулась на нужный экземпляр. Рисунками его странности не ограничились.
На титульном листе «Оцеолы» стоял экслибрис – выцветшая печать с простеньким изображением глобуса, чернильницы и мелкой подписи. В подписи я разобрала два слова: «Личная библиотека». Дальше, надо полагать, шла фамилия бывшего владельца книги. Её разобрать не получилось. Ну, она точно заканчивалась на «ова», однако я не была уверена, что экслибрис вообще важен. Наверное, шеститомник Майн Рида в шестидесятых попал на Бородинскую из какой-нибудь домашней библиотеки. Пролежал тут с полвека и чудом избежал списания. Людмила Степановна говорила, что только в прошлом году она отправила в макулатуру три тысячи изданий. Кому захочется читать книгу с чужими рисунками, да ещё и с громадным чернильным пятном? Сероголубое, похожее на густую сетку вен и будто шершавое, оно почти целиком покрывало один из разворотов «Оцеолы» – жуткое зрелище.
Если мой «Оцеола» и был входом в лабиринт, то каким-то неочевидным. Я сфотографировала карандашные рисунки, нашла в интернете электронный адрес Хабловского и отправила фотографии ему. Хабловский, работавший над конвертами из серии «Деятели мировой культуры», не ответил. Да и что он мог сказать? Рисунки как рисунки. В итоге я взялась за второй роман из моего томика – за «Оцеолой» шёл «Морской волчок» – и созвала выездное заседание детективного отдела. Сегодня папа ждал рабочих, посидеть на верхнем чердаке всё равно не удалось бы. Папе предстоял новый эпизод в затянувшейся эпопее «Великое сражение за шиндель», и без моей помощи он бы не справился.
Шиндель, то есть деревянная чешуя, больше ста лет покрывал стены нашего дома и обветшал. На солнечной стороне это было особенно заметно: дощечки вскоробились, стали мертвенно-серыми, местами вовсе расщепились. Папа ходил в мэрию, в приёмные депутатов – да куда он только не ходил! – и наш дом признали объектом культурного наследия муниципального значения. К нам приехали архитектурные комиссии, папа с ними тепло пообщался, мама напоила их глясе, а глясе у мамы особенный, с итальянским лимонным джелато. Служба охраны объектов культурного наследия нашла деньги на ремонт и помогла нанять строителей. Мама и строителей напоила глясе. Они остались довольны, а потом всё пошло кувырком.
Папа сразу насторожился, когда главный строитель назвал шиндель гонтом, ведь гонт не похож на шиндель! Нет, на самом деле похож, но путать их в присутствии папы не следовало. Шиндель прибивался внахлёст, как чешуя, а гонт – это клинообразные дощечки с боковой выемкой, и такие дощечки вставлялись одна в другую. Папа всем объяснил разницу, улетел на встречу филокартистов в Альтонском музее, а вернувшись, пришёл в ужас. Строители частично заменили шиндель на первом этаже, и выяснилось, что новые дощечки толще старых, к тому же сделаны не из дуба, а из лиственницы. Ещё и гвоздями строители обзавелись совсем неподходящими. Вот тогда и началось «Великое сражение за шиндель».
Папа твердил охране культурного наследия, что немцы неспроста выбрали местную породу дерева – дуб, который лучше всякой лиственницы, пусть бы и привезённой из Архангельска, выдерживал калининградскую погоду Приводил в пример деревянное крыльцо нашего дома. Немцы вымазывали его смолой, посыпали железной окалиной, и с годами оно покрылось прочнейшей коркой, защищавшей ступени от дождя, – знали, что делают!
В общем, эпопея была шумная и долгая. Мы с соседями вставали в цепь, чтобы рабочие не прошли к дому. К нам приезжали журналисты, и папа, стоя в цепи, давал им интервью – говорил про городскую архитектуру, объяснял отличие шинделя от гонта, дуба от лиственницы, упоминал «чугунное» крыльцо. Правда, из репортажа всё это вырезали, и по телевизору лишь показали, как папа называет охрану культурного наследия сборищем бюрократов. Потом пошли дожди, и от новых гвоздей растеклись чёрные сопли. Тем временем папа отправил старые дощечки в лабораторию и наконец доказал, что они сделаны из дуба. Комиссия признала его победу, но эпопея не завершилась, и сегодня ожидался её очередной эпизод. Вставать в цепь от нас больше не требовалось, достаточно было вовремя заметить строителей, чтобы папа успел вызвать полицию.
Бабушка с дедушкой караулили заезд в Безымянный переулок со стороны Воздушного ручья, и бабушка порадовалась лишнему поводу вытащить дедушку на прогулку. Сам папа сидел у заезда со стороны проспекта. Он одолжил у меня пляжный стул и писал статью по филокартии для музейного буклета. Мне же поручил занять наблюдательную позицию за домом – на случай, если строители полезут окольным путём через соседний переулок. Я вынесла на задний двор пластиковые стулья, протёрла стеклянный столик, поставила на него блюдо с чайными кексами, а рядом положила коробочку с «Гномами-вредителями». Скинула фотографию этого натюрморта в
