раз оступиться, так вы готовы замучить его до полусмерти своими смешками и шуточками, – Ги едва сдерживался, готовый рассмеяться. Но он напустил на себя суровый и злой вид, сверкнул глазами и произнес. – Спешиваемся сразу же за поворотом. Арбалеты и копья наготове, щиты вперед и, умоляю вас ради Господа и его небесного воинства, смотрите по сторонам и не провороньте какую-нибудь засаду. Если что – сразу же дайте залп из арбалетов и отходите, а то греха с вами не оберешься! Почти треть отряда потеряли из-за ротозейства и расхлябанности некоторых персон… – он не удержался и кинул взгляд на молодого де Матаплана. Тот вжал голову в плечи, но промолчал, лишь обиженно надул щеки, покрывшиеся пунцовыми пятнами смущения. – И, вот еще, что. – Де Леви прищурил один глаз. – Оставьте-ка всех раненых в тылу, выделите им пятерых воинов, пусть охраняют ронкинов, мулов и обоз…
Монсегюр. 16 февраля 1243г.
Мастер бросил взгляд на лагерь противника, потом на свое сооружение и отрицательно покачал головой…
Бертран де Марти нахмурился, но тут же поборол в себе тоску, сжавшую на мгновение его сердце своей ледяной рукой, провел по лицу руками, поправил черный капюшон своего одеяния и спросил:
– Удастся ли вам, мэтр, изготовить катапульту, способную разрушить или повредить эту докучливую машину? – Он указал пальцем на катапульту, край которой виднелся из-за полуразрушенной стены барбакана, захваченного французами.
Мастер немного оживился и ответил:
– Постараюсь, отче. – Он перехватил взгляд епископа, поежился и исправил сказанное. – Обязательно, отче…
– Бог вам в помощь, мэтр. – епископ стал спускаться вниз, желая обойти воинов гарнизона, чтобы побеседовать с ними и хоть как-то утешить их в столь трудные минуты. Он понимал, что отчаянию нельзя дать возможность закрепиться в их сердцах, умах и головах, надо дать надежду, вселить уверенность в собственных силах и божьем провидении, способного в одночасье переломить ход осады, столь неудачно складывающегося для катаров, запертых в Монсегюре, как в мышеловке.
Пьер-Рожэ стал спускаться следом за ним, но на полпути передумал и, отпросившись к епископу, побежал к небольшому приземистому строению, сложенному из грязно-серых камней у которого возле входа толпились раненые солдаты.
Он с большим трудом протиснулся внутрь и, пройдя по полутемному коридору, освещенному тусклым светом чадящих факелов, увидел своего сына Рожэ, склонившегося над одним из раненых защитников. Тот только что вымыл руки горячей водой и собирался вырвать из груди арбалетный болт, пробивший кольчугу и впившийся чуть ниже правого плеча несчастного воина.
Пьер-Рожэ молча прислонился к дверному косяку и стал наблюдать за своим сыном, наслаждаясь каждой секундой, ведь он прекрасно понимал, что скоро они расстанутся навсегда.
В голове рыцаря промелькнула вся его жизнь, показавшаяся пустой и однообразной. Незапоминающиеся страницы жизни, сливаясь одна с другой, сплошной серостью пронеслись перед ним. Лишь только рождение его первенца и наследника, чуть-чуть скрасило это серое однообразие, раскрасив его яркими и сочными красками радости, счастья и отцовской гордости.
Пьер-Рожэ вздохнул. Он ведь толком и не виделся со своим мальчиком. Только и делал, что носился, как угорелый по всей Окситании, сжигая замки, нападая на обозы крестоносцев, грабя монастыри, церкви и аббатства, пока его малыш рос, креп и мужал, постигая трудную науку жизни не от своего отца, а от посторонних людей, обучивших мальчика всем премудростям и наукам. Тем не менее, каждую свободную минуту он пытался проводить с ним. Отец улыбнулся, вспомнив, как его сын в первый раз порезался, неосторожно полоснув себе по руке ножом, когда пытался выстругать игрушечный меч из крепкой и суковатой орешины.
Он так и стоял, и молча смотрел на своего сына, только иногда на его лице, покрытом темным загаром и многодневной щетиной, среди шрамов и рубцов, нет-нет, да и подрагивал какой-нибудь мускул, выдавая большое внутренне переживание.
Жену он не любил. Да и как можно назвать любовью их случайную встречу, когда покойный ныне Жильбер де Кастр взял ее нежную бледную руку и вложил в крепкую ладонь воина. Ему, измученному кровавой войной с крестоносцами, надломленному и морально опустошенному было невдомек, что, пожалуй, эти короткие мгновения и были чем-то, напоминавшим счастье. Мелиссинда – так звали невесту – сразу же после рождения сына снова уехала в один из отдаленных горных катарских монастырей, где вскоре умерла, оставив после себя сынишку и короткие воспоминания о ярком мгновении любви.
Пьер-Рожэ после всего этого еще больше озлобился на мир, все сильнее и глубже погружаясь в кровавую круговерть религиозной войны, словно вытравливая из себя остатки нежности, нерастраченной теплоты, ненайденной любви и невостребованной заботы. Урывками, если позволяли мирные дни или священники-катары снисходили до его настойчивых просьб, он виделся с сынишкой, который, хотя и походил на свою мать, характером и повадками с каждым днем становился все больше и больше похож на своего отца. Такой же дерзкий, упорный, Рожэ умудрялся умело и гармонично сочетать силу и ум, интуицию и знания, которые, благодаря его цепкой и обширной памяти, множились, превращая его в поистине удивительного человека. Если бы не война, война долгая, изнурительная и, как иногда могло показаться, бессмысленная, которая из религиозной как-то незаметно переросла в кошмар, состоящий из немыслимой мешанины убийств, мальчик мог бы стать великим ученым, художником, лекарем или, в конце концов, прекрасным рыцарем. Но отец видел (и это мучило его больше всего на свете), что даровитость и многогранность таланта сына чахнет, прозябает и попросту пропадает в Монсегюре.
Рожэ в свою очередь, как юный волчонок к отцу-волку, тянулся к нему, он буквально засыпал у отца на руках и в эти минуты тот ощущал себя на вершине счастья и блаженства. Крохотное живое существо, свернувшееся калачиком и пригревшееся у него на груди, так мило посапывало во сне, что он не мог позволить себе пошевелиться, упиваясь чудом отцовства, вдыхая молочную свежесть его кожи, а сладкое дыхание было во сто крат лучше, чем самые изысканные благоухания Востока…
– Отец, я так рад, что вы пришли! – Рожэ подошел к нему и обнял. – Прости меня, что сразу не смог…
– Что ты, родной. Все хорошо… – рыцарь не решался начать разговор с сыном. – Я видел, что ты был занят. Врачевание для меня – одно из семи чудес света…
– Отец, это просто наука. Превосходное знание тела, да травы – вот, пожалуй, и все, что нужно лекарю… – смутился Рожэ.
– Знай, что я всегда гордился, горжусь и буду гордиться тобой… – опустив глаза, произнес отец. – Давай-ка выйдем на воздух…
Они вышли из здания, и присели на каменной грубо сделанной
