лету решишь.
Пата вдруг нахмурилась и крутанула веретено, да так сильно, что оно вырвалось из рук, грохнулось на пол, а нить лопнула и закрутилась. Пата помрачнела и долго смотрела в окно. Ида подобрала веретено, протянула ей, но Пата только головой покачала и вышла во двор. Я взяла ее веретено и соединила нитку. «Все устроится, – мелькнуло у меня в голове, – не зря же Пата спела такую красивую, такую весеннюю песню».
Вечером мы сидели у очага, и Пата рассказывала какие-то страшные сказки, а потом вдруг сказала:
– Книта, у тебя есть дырявый камень?
– Нет, – удивилась Книта. – Зачем он мне?
– Будет нужен. Поищите на берегу. Надо, чтобы у каждого был.
– Зачем?
– Не знаю пока, но пусть будут.
Книта кивнула, а Ида прошептала мне на ухо:
– Бабушка иногда видит будущее. Не часто, но зато никогда не ошибается.
А бабушка посмотрела на меня и сказала:
– Надо укоротить твою косу, Уна. Если на улице увидят твои черные волосы, жди беды.
Она взяла ножницы и щелкнула ими у самой моей шеи, Книта даже охнуть не успела. Коса осталась лежать у Паты в руках и казалась огромной и очень тяжелой.
– Отрастут, когда зацветут острова, – сказала Пата и положила мою косу в корзинку с козьей шерстью.
Стук в дверь
Ралус приехал, когда зима потихоньку начала отползать от Патанги, волоча перебитые лапы. Он страшно рассердился, увидев мои обрезанные волосы, спросил:
– Кто это сделал?
– Я, – ответила Пата, глядя на него в упор. – И что? Хочешь мне что-то сказать? Или будем ждать, когда и ее сбросят в море?
Ралус отвернулся. Эти двое не очень-то любили друг друга.
– Они не влезали под парик, – быстро сказала я. Он кивнул мне и пошел в кухню.
Ралус привез мешок угля, мешок сушеных яблок, пять мотков синей пряжи и мешок муки. Книта ахала над этими сокровищами, и даже строгая Сольта радовалась, как малышка Ида. А еще он привез плохие вести, о них я узнала случайно, когда Сольта и Ида уже ушли спать, а Книта, Пата и Ралус тихо разговаривали на кухне. Я пошла к бочке с водой, нужно было напоить Птицу, и услышала…
Ралус: …Казнь через повешение. Прости, это все, что я мог узнать.
Пата: А Эльмар?
Ралус: Я не смог выяснить, что с ним. Сказали, что казнили только одного. Эльмара, возможно, отправили в приют, ведь он еще ребенок, но пока мне не удалось разыскать его. Мне так жаль.
Книта шумно высморкалась. Она снова плакала. Я хотела войти в кухню и обнять ее, но не посмела. Это было ее горе, и я ничего не знала о нем.
На следующий день в доме собрались люди, которых Книта называла «соседи». Ралус уехал, чтобы не встречаться с ними. Я надела парик, и Пата говорила всем, что я – внучка ее кузины с Птички, сирота. Они с девочками наготовили много еды из рыбы, и все гости ели и пили, вспоминали разные истории про мужа Книты и их сына, и вытирали слезы, и пели очень грустные песни, от которых разрывалось сердце. Книта плакала и все повторяла:
– Даже не похоронить, даже не похоронить…
А один из мужчин сказал:
– С любым из нас такое может случиться, Книта, он знал, на что шел.
Тогда все стали проклинать вандербутов, какого-то императора, и его сыновей, и его колдунов, и весь их род до скончания века. Я устала и ушла в свою комнату. Птица сидела, нахохлившись, у себя в корзинке. Когда гости разошлись, Пата зашла ко мне, присела на край кровати и сказала:
– Трудно прощаться с детьми. Вот и Кните досталось это. Когда твоя мама погибла, мы тоже ничего не знали: где она, что с ней… Самое тяжелое – не знать.
– Мама лежит на дне морском с черным камнем на шее, – прошептала я, но Пата меня не услышала.
– Я рано мужа схоронила, молодая совсем осталась с двумя девочками. Муж пошел в море за рыбой и не вернулся. Страшнее всего, когда не возвращаются. Как уж я девочек своих тянула… иногда мы одну траву ели, козьим молоком запивали. А какие они у меня выросли красавицы! Только, видно, беда за нами следом ходит, на пятки наступает, никак от нее не отделаться. Видно, плохо я пряду, не в ту сторону веретено кручу.
– Ты тоже пряха? – спросила я, приподнимаясь на локте.
– Ну так мы же с тобой вместе пряли сегодня, – усмехнулась Пата и погладила меня по голове. – Ты очень на маму похожа. Даже без этого своего парика.
– Ралус говорит, что без него мне опасно выходить к другим людям.
– Ралус много чего говорит, – проворчала Пата. – Лучше бы он побольше думал.
Мне не понравилось, как она это сказала, и я снова легла, отвернулась к стене. Я больше не называла Ралуса Человеком-Солнцем, но он был мне роднее всех. Зачем она так сказала? И все же я чувствовала, что она права. Но почему – не знала. Пата погладила меня по спине и сказала:
– Спи, моя девочка, теплых тебе снов.
На следующий день Пата уехала к себе, на остров Птичка.
С того дня что-то изменилось в Кните, и в девочках, и в самом доме. Они больше не ждали. Зима уползала все дальше, дни становились теплее, а солнце все дольше светило над Патангой. Раз в неделю мы ходили на работы в общий сад. Надо было расчищать грядки, носить ил из мутного озерца, удобрять им землю. К семенам нас, конечно, не подпускали, ими занимались специальные люди, самые важные на Патанге.
– У нас больше всех семян, – сказала как-то Сольта, – другие острова совсем бедные. Но люди с Зеленой Земли охотно меняют семена и саженцы на наши драгоценные камни.
Мне нравилось таскать ил, перемешивать его с землей. Земля дышала и обещала дать хороший урожай. Это было важное дело, а мне хотелось быть нужной и полезной острову. Книта тоже пыталась что-то вырастить на своем огороде, я помогала ей. А вечерами натягивала шерстяные носки, забиралась под теплое одеяло и читала мамины книжки. Они все были про любовь.
Меня разбудила Птица. Она что-то шипела и яростно цокала клювом. Не сразу я поняла, что она хочет мне сказать. А потом и сама услышала – кто-то стучал в дверь. Я послушала немного. Стук был робкий, будто стучавший боялся разбудить нас, но замерз так, что сил нет ждать до утра.
– Спи, – сказала я Птице. – Книта откроет, если нужно.
Но Книта не открывала, а в стуке слышалось отчаяние. Я вылезла из-под
