У меня было столько дел! Оказывается, комната, в которой я жила, была раньше комнатой моей мамы! И в углу стоял сундук, набитый ее вещами. Там были платья («Чуть-чуть подошьем, и они тоже будут тебе впору»), передники с большими карманами («Она так любила собирать разные сокровища на берегу! Я специально шила ей такие передники»), теплый полосатый шарф («Она не очень-то любила вязать, вот только один шарф и успела…»), три толстые книжки («Зато читать могла все дни напролет, бывало, зову ее, зову…»), много разных непонятных мелочей («Рука не поднялась выбросить, а ты посмотри, может, тебе и пригодится»). Я всматривалась, вслушивалась в эти вещи, вдыхала их запах, я хотела прочитать по ним ее, мою маму. Но почему-то мне и в голову не приходило начать расспрашивать о ней у Книты. А еще я боялась, что она снова будет плакать. Я не видела никого, кто бы так много плакал.
Однажды я сидела в своей комнате, листала мамину книжку, и ко мне зашла Сольта. Она посмотрела на распахнутый сундук и сказала:
– Тебе, наверное, хочется побольше узнать о своей маме?
Я кивнула.
– Я ее не помню, – вздохнула Сольта, усаживаясь рядом. – Я была слишком маленькой, когда она умерла. У нас тогда была кондитерская, небольшая, но уютная, ее вот я помню. Папа ходил на лодке до Зеленой Земли, доставал там кофе, мама его варила, и по утрам у нас всегда было много народу. Но все равно кондитерскую пришлось закрыть, мы едва сводили концы с концами, очень трудно было доставать кофе, да и вообще хоть что-то, чтобы печь пирожные. Твоя мама жила с нами, помогала… Знаешь, мама отправит письмо бабушке Пате, она приплывет и все-все тебе расскажет.
– Откуда приплывет?
– Она живет на Птичке. Сейчас лодки не могут добраться туда, очень штормит, но как только хребет зимы сломается, море успокоится, и кто-нибудь да поплывет туда. Она сразу приплывет, как узнает о тебе. А мама что тебе рассказала?
– Ничего, – прошептала я. У меня есть бабушка! Интересно, какая она? Как Диланта или как Элоис?
– Ты не спрашивала?
Я ответила не сразу. Так просто тут не ответишь.
– Она все время плачет, – так и не подобрав слов, бухнула я.
Сольта вздохнула:
– Это из-за папы с Эльмаром.
У Сольты тоже намокли глаза. Но она вскочила и сказала своим легким голосом:
– Пойдем, я покажу тебе Патангу. Только надень этот свой парик. Возьмем Иду? – И, не дожидаясь моего согласия, крикнула: – Ида! Мы идем смотреть остров!
– Я с вами! – откликнулась Ида.
И мы пошли смотреть Патангу.
Та, что умеет прясть
Мою бабушку, маму Книты и моей мамы, звали Пата. Она приехала с Птички, как только успокоились зимние шторма, и привезла целую головку белого сыра и огромный мешок, набитый серой шерстью. Оказывается, на Птичке растет много желтой травы. Больше там ничего не растет, да и трава эта ни на что не годна, только на корм козам и чтобы плести из нее коврики. Зато коз на Птичке много! Вот бабушка и привезла их шерсть, а еще – два веретена.
– Я все время пряду, когда есть минутка, – сказала она мне. А потом притянула к себе мою голову и поцеловала в макушку.
Она не была похожа ни на Диланту, ни на Элоис, и вообще ни на кого. Она не плакала. У нее были такие же светлые глаза, как у меня. Будто теплый лед, готовый вот-вот стать водой. У нее были большие руки с широкими ладонями и длинными пальцами. У нее были седые волосы. И спокойный голос. Она потрепала Книту по плечу, расцеловала девочек и сказала:
– Ну, вот и зима позади, теперь все будет хорошо.
Книта вздохнула, и Пата добавила:
– Ничего, ничего, все наладится. Уж если Уна нашла нас, то теперь точно все будет хорошо. Ну-ка, внучка, иди сюда, расскажи мне, где ты была все это время, что видела?
Я села рядом, и Пата дала мне веретено. Оно было тонкое и темное. И очень теплое, будто живое.
– Такими руками только прясть, – сказала Пата, задерживая мою руку в своей.
И я начала прясть. Я брала мягкую серую шерсть, вытягивала ее, крутила веретено, как показывала мне Пата, тянула нить, удивляясь, что у меня получается, что руки слушаются, а нитка идет ровная, тонкая и не рвется.
– Ну, рассказывай же, – сказала Пата.
Мне хотелось рассказать ей про остров, на котором я выросла и который называется Веретено, но ведь Ралус просил молчать об этом. Это наш с ним секрет. Я хотела рассказать, что я пряха, но и об этом он тоже просил молчать. Я решила, что расскажу про озеро Тун и домик в лесах, где живет Лита, но вспомнила разговор Ралуса с Вальтанасом и разговор Вальтанаса с Травником и поняла, что их дом – это тоже секрет. Тогда я подумала, что уж про Хотталар я могу рассказать своей бабушке, но вспомнила секретный стук, после которого двери домов открываются незнакомцам, и не смогла решить, можно ли говорить об этом. Получается, что вся моя жизнь состоит из секретов других людей. А у меня самой ничего нет.
– Да ты, видать, не болтушка, – усмехнулась Пата. – Ну, тогда давай петь.
И она запела песню, которую я никогда раньше не слышала.
Вертись, крутись, веретено,
Заплетай весну, ее зеленую косу.
Заплетай косу, расплетай мою тоску,
Вертись, скачи, да всё по камушкам.
Да все камушки станут травушкой,
Станет травушкой каждый камушек.
Выгнет море спину, вздыбит небо спину,
Да пойдут плясать кони огненны.
А я сяду тут, на земле моей,
Огляжусь вокруг – все зеленое.
Все зеленое, все весеннее,
Все кручу его, веретенышко.
– Ах, мама, вот бы твои песни сбывались, – сказала Книта. – Если бы у нас снова зазеленели травы, если бы земля излечилась, разве бы пошел мой Итлон с Эльмаром на Зеленую Землю…
Пата вздохнула. Я видела, что ей хотелось плакать. Может быть, Эльмар был ее любимым внуком, самым старшим, самым первым, но она не разрешает себе, она привыкла быть главной, привыкла быть сильной.
– Ничего, дочка, – сказала она Кните. – Ничего. Надо жить дальше, теперь у тебя три дочки, будем их поднимать. Я буду приезжать почаще.
– Может, ты переедешь к нам совсем?
– А козы мои как? Нам без их молока и шерсти не прожить, знаешь ведь. Лучше уж вы ко мне.
Книта покачала головой, а Пата сказала ласково:
– Ну, не торопись, подожди еще, к
