Телепневъ внимательно глядѣлъ на паукантовъ, и хотя они оба были хорошіе бойцы и ловко дѣйствовали своими рапирами, но ихъ костюмъ придавалъ имъ все-таки смѣшной видъ и дѣлалъ неуклюжими тѣ частыя передвиженія, которыя производятъ такую возню въ нѣмецкихъ студенческихъ дуэляхъ.
— Hat gesessen! — крикнулъ унпартейшъ на столѣ, послѣ того, какъ рапира нѣмецкаго пауканта скользнула по перчаткѣ желтаго шаржиртера.
— Нѣтъ, не сидѣлъ, — забормотали русскіе бурши.
— Hat gesessen! — закричалъ опять унпартейшъ, и ему вторили нѣмцы въ зеленыхъ шапкахъ.
Секунданты своими рапирами розняли паукантовъ. Третій выходъ былъ погорячѣе: желтый получилъ царапину по правому плечу. Нѣмецкіе бурши просіяли. Рубашка была прорвана и на полотнѣ показалась кровь. Желтый весь встрепенулся, перемѣнилъ рапиру, которую ему подалъ Телепневъ, и со злостію накинулся на нѣмца. Нѣмецъ замахнулся на него страшнымъ мартомъ. Но секундантъ очень ловко отпарировалъ ударъ, такъ-что ни одинъ нѣмецъ не замѣтилъ; въ этотъ моментъ, желтый рѣзнулъ противника вдоль плеча. Буршъ подался назадъ отъ боли. Широкая, кровавая полоса шла лентой отъ того мѣста, гдѣ кончалась перчатка и вплоть до средины спины.
Телепневъ невольно вздрогнулъ, увидавши рану. Онъ оглянулъ всю компанію, зеленыя шапки окрысились, бѣлыя ликовали. Картина становилася серьезнѣе. Исчезло впечатлѣніе смѣшныхъ шлемовъ и другихъ атрибутовъ, на сцену явилась кровь и придала всему зрѣлищу свой букетъ и колоритъ. Рыжій нѣмецъ разсвирѣпѣлъ отъ боли и злости, но онъ ужь съ трудомъ могъ владѣть рапирой. По правиламъ, выходили семь разъ; а впереди было еще четыре выхода.
— Hat gesessen! — кричалъ унпартейшъ, видимо стараясь поскорѣй покончить шкандалъ и улавливая всякое прикосновеніе къ шлему или перчаткѣ.
Наступилъ послѣдній седьмой выходъ. Нѣмецъ очень ослабѣлъ. Но великодушныхъ чувствъ не жило въ сердцѣ желтаго. Онъ напалъ на нѣмца съ новой энергіей, и седьмой выходъ завершился квартомъ, который располосовалъ грудь здоровеннаго бурша такъ, что рапира выпала у него изъ рукъ.
Секунданты остановили шкандалъ. Между нѣмцами сдѣлалось смятеніе. Фликеръ (т. е. студентъ, исполняющій обязанность медика), подбѣжавъ къ раненому, отвелъ его съ помощью фуксовъ къ столу, началъ раздѣвать и перевязывать раны. Остальные также суетились вокругъ пауканта. Всѣ въ разъ заговорили. Слышались и рѣзкіе возгласы, и непріязненный шепотъ, и разныя техническія замѣчанія о ходѣ дуэли.
— Возьми! — прохрипѣлъ желтый, начальнически подавая Телепневу рапиру и перчатку.
Телепневъ взглянулъ ему въ лицо.
Шаржиртеръ сохранялъ тупую суровость, и только подъ его корявымъ носомъ блуждало самодовольство. Тонкій секундантъ, покончивъ свое дѣло, потиралъ руки и придалъ лицу своему нѣкоторую пріятную торжественность.
Телепневу пришлось разоблачать шаржиртера. Онъ исполнилъ это съ худо-скрываемымъ недовольствомъ. Ему противна была эта тупая желтая фигура съ ея важностью и самоуслажденіемъ. Послѣдній ударъ, рѣшившій торжество рутениста, возмутилъ Телепнева. Нѣмецкій буршъ еле держался на ногахъ отъ боли. Добивать его, хотя бы даже изъ желанія рѣшительной побѣды, было, въ глазахъ Телепнева, очень неблаговиднымъ дѣломъ.
Но бурсаки не раздѣляли его чувствъ. Они просто ликовали, и тотчасъ по разоблаченіи шаржиртера начали кнейпу. Телепневъ, наполненный своей гражданской скорбью, долженъ былъ все-таки, по приказу ольдермана, отправиться внизъ и притащить оттуда корзинку съ пивомъ.
Въ верхней залѣ остались одни русскіе. Нѣмцы всѣ спустились внизъ. Раненый буршъ еле двигался, его повели подъ руки. Телепневъ, забирая у корчмаря пиво, видѣлъ, какъ нѣмцы ухаживали за свопмъ паукантомъ. Они собирались ѣхать; только часть ихъ, человѣкъ десять, усѣлись за столъ, съ видимымъ намѣреніемъ продолжать попойку.
Очень не въ духѣ вернулся Телепневъ къ своимъ бурсакамъ съ корзинкой въ рукахъ.
— Вотъ такъ хибъ былъ, — вскричалъ татуированный, уже на второмъ взводѣ. — Молодецъ Чпчисгеймъ, такъ ихъ и нужно кнотовъ!
— Да, завалилъ добрыхъ два удара, — проговорилъ съ видомъ истаго знатока голубоглазый филистръ. — Чистая работа!
— Я никогда не секундировалъ съ такимъ удовольствіемъ, — сказалъ feiner Kerl. — Онъ и за столомъ велъ себя какъ Tanzvorsteher.
Желтый только выпячивалъ губы и важно чокался съ буршами. Онъ молча переваривалъ свое торжество и запивалъ его пивомъ.
Телепневу ужасно захотѣлось сказать ему какую-нибудь дерзость. Онъ, съ досады, началъ пить пиво стаканъ за стаканомъ.
— А вѣдь ты, Мандельштернъ, — обратился къ секунданту жирный шаржиртеръ, — лихо отпарировалъ кварту!
— Былъ тотъ грѣшокъ, — замѣтилъ со смѣхомъ «Лукусъ: — на это онъ — feiner Kerl!
Секундантъ просіялъ; но все-таки силился сохранить торжественное выраженіе. Вся его фигура такъ и говорила: я — feiner Kerl.
— Такъ и нужно съ кнотами! — вскричалъ татуированный.
— Отчего же нужно? — рѣзко спросилъ его Телепневъ. — Вѣдь, я думаю, ударъ долженъ отбивать самъ паукантъ, а не секундантъ его, изподтишка?
Бурсаки всѣ встрепенулись. Возраженіе фукса поразило ихъ. Татуированный скорчилъ язвительную гримасу и прошепелявилъ:
— Справедливое сужденіе имѣть изволите въ мысляхъ вашихъ.
— Это не отвѣтъ, — оборвалъ Телепневъ, у него застучало въ вискахъ и вся краска бросилась въ лицо.
Онъ даже привсталъ.
— Оставь! — шепнулъ ему Варцель, вернувшійся съ своего караула и дернулъ его за рукавъ.
— Тебѣ говорятъ дѣло, а ты отвѣчаешь пошлостью! — крикнулъ Телепневъ.
Татуированнаго, хоть онъ и былъ уже почти готовъ, сильно передернуло.
— Какое дѣло можешь говорить ты, фуксъ, — пустилъ онъ язвительно. — Fuchs ist ein Stück Fleisch ohne Sinn und Verstandt[1]. Знаешь ты эту притчу?
Телепнева страшно взорвало. Вся его обычная кротость пропала въ одинъ мигъ. Онъ готовъ былъ броситься на бурсака.
— Если таковъ фуксъ, — вскричалъ онъ — то буршу надо прибавить еще цѣлый занасъ пошлости.
— Господа! оставьте! — вмѣшался секундантъ, и обращаясь къ Телепневу, проговорилъ: — я и Полковникъ поговоримъ съ тобою завтра.
— Очень радъ, — рѣзко отвѣтилъ Телепневъ.
Раздраженіе его было такъ сильно, что онъ съ радостью выругалъ бы всѣхъ буршей. Но команъ запрещалъ дальнѣйшую перебранку.
Тонкій Мандельштернъ запѣлъ, какъ ни въ чемъ не бывало:
Орлица русская сзываетъ
Къ себѣ опять дѣтей своихъ,
а хоръ подхватилъ:
И жизнь лихую обѣщаетъ
Подъ сѣнью крылышекъ родныхъ.
Варцель съ искреннимъ участіемъ поглядывалъ на Телепнева и думалъ: «вотъ тебѣ разъ; два шкандала сорвалъ, Мандельштернъ вздуетъ его, бѣднаго.»
Попойка продолжалась. Телепневъ ни съ кѣмъ почти не говорилъ, но пилъ много и громче всѣхъ пѣлъ. Ему нужно было во что-нибудь излить свое раздраженіе. Бурсаки не придирались къ нему, и свѣжій человѣкъ, войдя въ залу, никакъ бы не подумалъ, что тутъ за нѣсколько минутъ сорвано было два шкандала. Татуированный скоро свалился. Телепневъ, по должности фукса, укладывалъ его на лавку и внутренно ругался. Почти невыносима была ему вся эта бурсацкая суета, весь этотъ глупый задоръ. Онъ едва досидѣлъ до конца попойки, которая прекратилась только за истощеніемъ финансовъ. Бурсаки въ подобныхъ случаяхъ заставляли платить фукса; но на этотъ разъ они
