закрутил всё это добро в полотенце с мылом и встал.
— Куда? — тут же навострился дед.
— На реку. Помоюсь.
— И я с тобой! — воскликнул Колька.
— Тут будь, — приказал Павел и вышел со двора.
Расстроенный брат повернулся к деду, но на немой вопрос получил короткий ответ:
— Дрова ждут.
Дед вышел за ворота, посмотреть, куда внук направился.
— Доброго утречка, Пётр Никифорович! — вдруг раздалось слева. Это соседка Глафира из окна высунулась от любопытства, ей-ей вывалится наружу.
— Доброе утро, Глафира Ивановна, — ответил он.
— А куда это ваш внук направился? — допытывалась она.
— На реку, надо полагать, — ответил дед и махнул рукой в сторону оного объекта.
— С утра-то?
— Запачкался, — и вошел во двор, подальше от любопытных глаз.
Глафира Ивановна с хитрой улыбкой всезнающего человека влезла обратно в дом.
— Как же, запачкался он, — пробормотала она, накинула на голову платок и выбежала из дома. Выйдя на дорогу, покрутила головой то направо, то налево, решая к кому первой идти. Если заглянет в дом Марии Потаповны, то больше узнает о том, что происходит в доме пекаря. А если добежит до дома Кудриных, то, скорее всего, ей расскажут и о том, где пропадали Пашка и Прасковья вчера под ночь, и о том, что думают обо всём этом сами Негодины. Задрав юбку, понеслась Глафира Ивановна вдоль по улице так, что любой обоз могла обогнать. И уже через полчаса новость о том, что Павел Богоявленский идёт свататься в дом Негодиных, разлетелась по всему селу.
Искупанный, в чистых вещах, вернулся Павел с реки. Снял с верёвки проветренные гимнастёрку и штаны, зашёл в дом и стал переодеваться. Дед сидел за столом, слушал, как на дворе младший внук колол дрова, и наблюдал за приготовлениями старшего. На столе лежал широкий ремень. Пётр Никифорович взял его и чистой тряпицей, стал полировать пряжку.
— К Негодиным? — поинтересовался дед.
— Да, деда. К ним, — наконец сознался внук.
— И где жить после свадьбы будете?
— Мне, как главе сельсовета, теперь дом положен. Пока займём пустующий дом на окраине села. А потом я отстрою новый дом на месте отцовского, — ответил внук.
Дед протянул ему ремень и оглядел сверху донизу. Портянки с солдатскими ботинками совсем не подходили для такого важного случая.
— Мои сапоги надевай, — приказал дед.
— Я у тебя уже одни сапоги унёс, — покаялся Павел.
— Я не дарю, а одалживаю. Надевай, говорю, — настаивал дед.
Павла долго уговаривать не пришлось. Быстро переобулся, начистил сапоги до блеска и прошёлся по сенцам.
— Эх, зря не со скрипом, — посетовал дед.
— Ну, я готов, — произнёс Павел, когда они вышли из дома.
Пётр Никифорович уж было поднял руку перекрестить внука, да тут же спрятал её за спину, увидев недовольное лицо жениха.
— Ладно, с богом! — пожелал ему дед. Но стоило Павлу отвернуться, как тут же перекрестил его в спину и зашептал молитву.
— Деда, — позвал Колька, — А Пашка куда пошёл?
— Свататься.
— Что делать? — удивился парень, отложил топор и пошел с дедом на дорогу. — А почему не сказал?
— Сам боится, вот и не сказал, — ответил дед, смотря на идущего по улице Павла.
Солнце светило ярко, дело было к полудню. В такую жару обычно людей днём со гнём не сыщешь. А тут на тебе — вдоль дороги, у заборов, да даже кой-где на крышах сидели люди и глазели. Павел шел не спеша. За это время уже тысячу раз успел приготовленную речь поменять на новую и опять вернуться к старой. Он хотел подойти к дому Негодиных, постучаться честь по чести и посвататься. Сказать Алексею Фроловичу как он любит его дочь и, что готов жить с ней всю жизнь душа в душу. Да все слова ему казались какими то ненастоящими, поверхностными. Мало того, что волновался, так еще и односельчане задачу лёгкой не делали — стоят и смотрят на него, точно других забот не было.
Тем временем в доме Негодиных с самого утра шла перепалка. Летали тарелки, ткани, покрывалось все, словно инеем, мукой.
— Ты почему мне не сказала? Почему я узнаю от соседок, что, видите ли, к моей дочери идет Богоявленский свататься! Ты из ума выжила? — вопрошал Алексей Фролович и поднимал руки к небесам. — Мало того, это тебе еще не влетело за то, что мать одну оставила на рядах, она до сих пор прийти в себя со страху не может!
— Ну батюшка, я же все объяснила. Почему же ты так ругаешься? — слезно вопрошала Прасковья. — Отдай меня за него, батюшка. Не любишь ты меня! Зла желаешь!
— А ну хватит реветь! Зла желаю…Я каждый день работаю и в город езжу, чтобы вас с матерью прокормить, а ты мне такое говоришь, неблагодарная! — кипятился Негодин.
— Ну-ну, моя дорогая, успокойся, — гладила по голове, всхлипывающую дочь, мать семейства.
Алексей Фролович мерил избу шагами и все восклицал, что никто его в этом доме не ценит, никто не прислушивается.
— Выпороть вас всех надо! — лицо его, багровое от злости, сейчас и вовсе походило на перезрелый помидор.
— Алешенька, ну неплохой же Павел человек, зачем ты так сразу. К тому же любит она его, ты посмотри, — пыталась разрядить ситуацию мать.
— Неплохой? Да он же коммунист! Красноармеец! К тому же бедный! Прасковья! — он приблизился к дочери, и, когда она подняла на него заплаканный взгляд, продолжил, — Ты же умная девка, Прося, мы тебя с матерью как воспитывали? Все тебе дали! Зачем ты нам нож в спину втыкаешь?
Прасковья разревелась еще сильнее и, всхлипывая, ответила:
— Я не втыкаю никакой нож, отец, я хочу быть счастливой. Я знаю, что он меня тоже любит.
— Любит, любит. Да у него ни кола, ни двора, об этом ты думала? Один сад только и есть! Всю жизнь на одних яблоках сидеть будете?
Разрыдалась Прасковья пуще прежнего, а вместе с ней и мать слезу пустила, не вынося страданий дочери. Поглядел на это все Негодин, сжал челюсть и вышел из избы.
— Доченька, ну зачем же ты так убиваешься, будут еще сваты. Вот из Марусино должны приехать со дня на день, может подождем их? Мы же тебе лучшей жизни желаем, чтобы ты ни в чем не нуждалась.
— Я нуждаюсь только в нем, мама. Я его люблю!
— Нет мне покоя на этой земле, — тихо проговорила мать.
Алексей Фролович стоял подле дома, закуривая папиросу, и думал о словах дочери. «Зла я желаю, как же! Да я все самое лучшее всегда для нее. И грамоте обучал, и резвиться со сверстниками всегда разрешал, да я даже пальцем
