она не могла свободно двинуться ни одним членом, видно было в каком апогее ярости и возбуждения находится Лаврецкая. Видно было, что она, делает ужасные усилия освободиться от тисков, видно было, что она орет отчаянно, бешено, неудержимо, но орет внутренне, скорее мысленно, потому что только еле слышный писк прорывался сквозь пальцы зажимавших рот девушки сильных и грубых рук. Ужасное состояние отражалось в глазах ее, широких и огромных, орбиты их, казалась, готовы были разорваться. Девушку приволокли в далекийи темный кабинет, и уже бесчувственную бросили на диван.
XVI.
Когда Лаврецкая пришла в себя, она с трудом приподнялась на диване. Все тело ее ломило, она чувствовала себя разбитой физически и нравственно. В голове бродили обрывки мыслей, она сознавала, что она одинока и несчастна. Ей хотелось забраться куда-нибудь далеко в угол и прижаться так, чтобы ее никто не мог тронуть и обидеть. Она никого не осуждала, ни на кого не сердилась, и почти не думала о всем происшедшем; она только чувствовала большую слабость, и у нее кружилась голова. В горле и во рту жгло, и она помечтала о воде и чистом воздухе.
Лаврецкая встала и, оправив в темноте на себе костюм, поплелась осторожно из кабинета, держась руками за мебель. Вдруг она отскочила в сторону в неописуемом ужасе, крик замер на ее губах, ноги подкосились и, лишь случайно опершись о стол, она удержалась и не упала. Несколько мгновений она стояла в темноте, скованная страхом, обуявшим ее до потери сознания: руки Лаврецкой внезапно коснулись мягкого человеческого тела, и слабый стон пронесся по комнате.
Лаврецкая с ужасом прошептала, боясь тронуться с места:
— Кто здесь?
— Умираю! — слабо пронеслось по комнате.
— Боже, кто здесь, — не помня себя от смертельного страха, продолжала шептать Лаврецкая, и в ответ снова услышала слабое и жалкое: — умираю!
Тогда Лаврецкая, не имея сил более оставаться в этом страшном месте, где запахло смертью, бросилась, по направлению светившейся щели в дверях и, выбежав в коридор, в бессилии упала на перила. Она лишь простонала; — ради Бога, посмотрите, что там! — и в ужасе закрыла руками лицо. Она вздрагивала будто в конвульсиях, и вид ее был таков, что ее сразу окружила с расспросами толпа певиц, официантов и каких-то гостей, толкавшихся в коридоре.
— «Там, там» — лишь могла объяснить девушка, указывая на кабинет.
Первым вбежал туда Пичульский, находившийся случайно около кабинетов. Щелкнув выключателем, он осветил кабинет. Комната сразу наполнилась публикой, и все увидели Дубровину, которая полулежала в кресле, бледная, как бумага, свесив руки.
— Что с вами? — бросился к ней с криком Пичульский, — что вы сделали?
Дубровина только подняла веки, посмотрела на него безучастно и ничего не ответила. Лицо ее передергивали судороги страданий, а в горле слышалось клокотание. Хотя Дубровина, ничего не отвечала, но по ней, по ее ужасному выражению лица видно было, что она совершила что-то страшное. Ольменский быстро схватил со стола коробочка и вскрикнул: — Боже мой, что вы наделали? — Тогда лишь Дубровина, как будто виновато, посмотрела на него и еще ниже опустила голову на грудь — на крышке коробочки стояло: «бертолетовая соль».
Лишь это слово было произнесено громко, женщины выбежали из кабинета и стали, всхлипывая, со стонами, бегать в смятении по коридору и зале. Они бросались ко всем встречным и, в страхе, плача, просили и торопили всех: — доктора, доктора, ради Бога. — Лаврецкая, услышав слова «бертолетовая соль», пришла в отчаяние. Она не знала, что делать, и выбежала в сад в стремлении звать на помощь...
Паника была общей, женщины убегали, страшась картины смерти. Было почти светло, свежее утро сменило душную ночь, в воздухе слышалось чириканье и щебетанье, где-то надрывался петух. Лаврецкая, не зная, что предпринять, побежала на первый силуэт мужчины, двигавшийся в аллее, и увидела Рылеева. Лаврецкая сразу узнала ухаживателя Дубровиной. Она бросилась к нему с криком:
— Дубровина отравилась, ради Бога! — и в бессилии повалилась на скамейку. Рылеев застыл и лицо его искривила судорога.
— Что вы говорите?! — прошептал он, и сердце у него так забилось, что он хватился рукою за грудь. Еще момент, и он, сам не свой, бежал к зданию, где электричество почти везде было потушено, и дневной свет освещал картину ресторана после ночного пьянства. Рылеев, у которого подкашивались ноги, пробирался сквозь толпу официантов в пожелтевших и грязных фраках и женщин с лиловыми, при дневном свете, лицами от румян и белил. Рылеев порывался в кабинет, где находилась Дубровина, но его вежливо и с укором не пустили.
— Нельзя, здесь доктор, — сказали ему.
Рылеев стоял, как пред судьями, чувствуя себя во всем виновным, и трепеща лишь надеждой, что Дубровина будет спасена, и все обойдется благополучно, и, как огонь, вливались в его мозг и душу слова и объяснения кассирши, опытной женщины, служившей много лет в кафешантане. От нее Рылеев впервые услышал о том, что кафешантанные певицы часто кончают жизнь самоубийством, несмотря на их веселие и легкомыслие. Кассирша с отчаянием в голосе разсказывала о пристрастии певиц к бертолевой соли, этому проклятому яду, от которого почти нет спасения, от которого умирают медленно, ужасно, без потери сознания до последнего вздоха. Женщины хорошо знают качество этого яда. Умирая из-за любви, они мстят своей смертью любовникам и жаждут, как последнего удовлетворения видеть своих возлюбленных у своих ног. Выпивая яд, бедные женщины мечтают о нежности, любви, раскаянии, слезах и мольбах со стороны своих возлюбленных. У них проявляется потребность в сантиментальности, любовных слезах, чистых поцелуях, прощении, нежностях, клятвах, во всем том, чего они были лишены до сих пор. За этот миг высшей любви, которого они искали, к которому стремились, о котором напрасно мечтали, они платят своей жизнью, цену которой забывали.
Слыша это и страдая, Рылеев уже знал твердо и чувствовал, что если будет спасена Дубровина, то он не расстанется с ней. Он готов был все отдать, чтобы спасти ее.
Увидев Веру, вышедшую из кабинета, где лежала Дубровина, бледную и убитую, Рылеев бросился к ней и со слезами воскликнул:
— Ну, что сказал доктор, ради Бога!
И у него задрожали губы от горя. Но Вера зарыдала и могла только проговорить с рыданием и безнадежным отчаянием в голосе:
— Ничто не поможет... ногти, ногти синие, совсем синие...
Девушка в бессилии опустилась на ступеньку лестницы и стала тихо плакать, закрыв лицо руками.
