– Не знал, что ты тоже увлекаешься музыкой.
У меня челюсть упала от таких новостей.
– Откуда вы знаете?
– Этьен и Марсель приходили утром и спрашивали, можно ли поучаствовать в концерте на школьном празднике.
– А вы?
– А я разрешил. Хоть раз пришли и показали себя с лучшей стороны. Посмотрим на первые шаги Виктора, гитариста-бунтаря… В каком жанре играет ваша группа?
– В жанре металл-бардак на пружинах, если вам так интересно. И когда этот праздник?
– Через пару недель, прямо перед зимними каникулами.
Заверещал школьный звонок.
– Мне пора, – сказал я.
– Хочу еще кое о чём тебя спросить … Ты уверен, что Александр Дюма сам написал книгу о трех мушкетерах?
– А с чего вдруг не сам?
– Да так. Разные слухи ходят. Кроме того, роман очень длинный… Он ведь еще десятки таких же написал, вот я и подумал…
– Я не знаю. Но могу поспрашивать, если хотите.
– Хочу. Потому что, знаешь, эти сомнения портят мне всё чтение.
Я вышел и направился к лестнице, но вдруг мне в голову пришла идея, так что я вернулся и вновь постучался в кабинет Счастливчика Люка. Он уже успел удобно устроиться в кресле, положив ноги на стол и открыв «Трех мушкетеров».
– Скажите, месье, если вы, конечно, согласны, мы же не можем просто так оставить эту историю со снеговиками? Иначе, получается, всё позволено, и куда мы так придем…
– Забавно слышать подобное от тебя, но я согласен.
– Если я в отместку вынесу всю бумагу из туалета для мальчиков… вы же ничего не скажете?
– Я постараюсь закрыть на это глаза, но при первом же случае кишечной непроходимости мне придется открыть расследование.
Кишечная непроходимость: частичное или полное нарушение продвижения содержимого по кишечнику.
Да и поделом им тогда!
* * *
На урок литературы я пришел с небольшим опозданием, но, учитывая мои успехи и недавний интерес к предмету, учительница не сделала замечания. Мари-Жозе всё еще готовила карточки, фотографии и цитаты для доклада.
Я сел, и она начала рассказывать о Хелен Келлер, которая была обыкновенной американской девчонкой, даже очень красивой. До девятнадцати месяцев. В этом возрасте по какой-то необъяснимой причине она заболела, причем серьезно, и в итоге больше ничего не видела и не слышала. Конечно, звучит не то чтобы очень страшно, я даже подумал, что Мари-Жозе сильно рискует, потому что такие истории только насмешат парней из нашего класса. Но она рассказывала таким голосом, таким тоном – прям мурашки побежали по коже. Уверяю вас, настолько всем сделалось трагично, что никому не хотелось ни смеяться, ни издеваться. Потом мне даже пришла в голову мысль, что Мари-Жозе держала весь класс «на кончике своего пальца» – я был вполне доволен тем, что придумал такое сравнение. И в то же время чувствовалось, что она вот-вот расколется надвое прямо посередине предложения. Я уже не понимал, проявляет ли Мари-Жозе огромную силу или крайнюю слабость, – так она рассказывала о Хелен, которая оказалась в тишине и темноте до того самого момента, пока родители не наняли для нее специальную воспитательницу. Самым любопытным в докладе Мари-Жозе было то, что в качестве иллюстрации она играла короткие мелодии на виолончели: чтобы воспроизвести состояние души Хелен Келлер, показать нам, каково это – оказаться в ночи и безмолвии. И в эти моменты казалось, что инструмент буквально кричит один в темноте. Не помню, чтобы когда-либо слышал эти мелодии. Иногда всем казалось, что ноты обрываются, как птицы, падающие с линии электропередач. И вроде бы ничего сложного, но у всех будто мороз по коже пробегал. Я посмотрел на застывшую в углу класса учительницу: она поднесла руку ко рту и, казалось, сдерживалась, чтобы не закричать или не заплакать. Это торжественное, даже религиозное молчание было немного жутковатым. Благодаря воспитательнице Хелен начала делать успехи: даже научилась выстукивать слова на руках родителей. И когда она отстучала «папа» на руке отца, тот разрыдался. Обычно одного только упоминания о слезах достаточно, чтобы превратить класс в дикое племя туземцев, однако ничего такого не случилось. Ребят просто парализовало, а девчонки следили за каждым движением губ Мари-Жозе или за смычком, который скользил по струнам, как канатоходец. Иногда Мари-Жозе понижала голос, говорила так тихо, что мы все старались читать по губам, и я прекрасно понимал – она снова пытается поставить нас на место Хелен. В итоге воспитательница подготовила Хелен к самому сложному экзамену, который до нее не сдавал еще никто. А потом Хелен изъездила всю страну вдоль и поперек и объясняла людям, что нужно помогать слепым и глухим детям из-за штуки под названием «сострадание». В заключение Мари-Жозе прочитала странное стихотворение одного типа, который утверждал, что у гласных есть цвета[31]. Каждую строчку она оканчивала сильным ударом смычка по струнам, высекая атомные молнии. Конечно, все были под впечатлением, но для меня это выглядело совершенно особенно. Казалось, что я как-то связан с этой поэтической прогулкой, будто мы совершили ее рука об руку. И в самом конце нашей прогулки я вспомнил, как сказал час назад Мари-Жозе о том, что она только-только начала мне надобиться.
Она закончила читать стихи незадолго до звонка. Учительница пробормотала что-то вроде того, что у нее нет слов и всем надо прийти в себя: выступление Мари-Жозе прозвучало как удар в живот, но было прекрасно. Я подумал, что она права: иногда искусство похоже на ринг, где каждый нокаут отправляет вас на облака.
Мы вышли в коридор всё еще немного в шоке.
– Можно подумать, вы только что ураган пережили, – заметил Этьен. – Вас там отругали или что?
Я воспользовался случаем, чтобы попросить у него объяснений относительно нашего концерта на вечеринке в коллеже. Мне всё меньше и меньше хотелось играть перед Мари-Жозе, но я еще не готов был в этом признаться.
– Обойдетесь без меня! – сказал я.
– Не получится.
Мы спускались по лестнице, где было просто не протолкнуться.
– Это еще почему?
– Потому что ты не можешь бросить псу под хвост целые месяцы работы. К тому же мы обещали Счастливчику Люку. Группа есть группа.
Наконец мы оказались на школьном дворе. Ученики юлой кружились вокруг стоявших там снеговиков. Конечно, Метро не могли понять, что я теперь иначе воспринимал музыку, будто перебрался в параллельный мир. У меня появилось эстетическое образование, которое заставляло видеть вещи в ином свете. Ведь существовала другая музыка, словно пришедшая с далекой и недоступной планеты, и ею наполнялось сердце. Да, я хотел бы и дальше играть наш трамтарарам с Метро, всё равно на большее не способен, но предпочел бы, чтобы это осталось между нами.
