на батарее вычислителем и все время имел дело с цифрами. А «привязать цели» или «подготовить огни» – это значит почти каждый раз решить сложную математическую задачу, причем решить быстро и безошибочно. Попал я в вычислители случайно. Командир батареи капитан Ласточкин узнал, что я только что со школьной скамьи, и сказал, усмехнувшись: «Среднеобразованный? Вот и будете вычислителем. Вы все эти синусы и косинусы назубок должны знать». Язык не повернулся сказать, что с математикой у меня дело швах. Я поневоле стал вычислителем, но увлекся своим делом. «Вот бы Корень Квадратный удивился, узнав, что я попал в математики!» – думал я тогда на батарее.
И вот я лежу и рассказываю обо всем этом Корнею Кондратьевичу.
Он стал навещать меня ежедневно после обеда, и я скучал, если он опаздывал или не приходил вовсе в дни, когда госпиталь принимал много раненых.
Я медленно поправлялся, и, может быть, самым верным признаком выздоровления был зверский аппетит, несвоевременный в ту голодную зиму.
Мне предстояло провести в госпитале несколько месяцев. Корней Кондратьевич взял меня на «книжное довольствие», но однажды, вручая томик Короленко, сказал:
– Это всё. С художественной литературой вы покончили. Всю мою полку перечитали. Остались одни учебники.
Прочел я рассказы Короленко, а потом попросил Корнея Кондратьевича принести какой-нибудь задачник. Я все-таки твердо решил вернуться в строй, найти свою батарею и занять место вычислителя. Корней Кондратьевич недоверчиво покачал головой – он помнил мою вражду с уравнениями и теоремами, – но просьбу исполнил. Назавтра он принес, к моему удивлению, сборник арифметических задач.
– В таких случаях, голубчик, надо начинать с арифметики.
Не в этом ли старом задачнике Евтушевского Корень Квадратный выискивал задачи, приводившие нас в трепет на экзаменах?
Я уже полулежал на подушках и мог понемногу заниматься. Во всяком случае, это было менее утомительно, чем ничегонеделание.
По-прежнему в городе, иногда по нескольку раз в день, объявляли воздушную тревогу, но в палате узнавали об этом, только когда начинали бить зенитки и где-то падали бомбы. Во время артиллерийского обстрела снаряды свистели над крышей, и все невольно втягивали головы в плечи, а потом где-то поблизости (или так всегда казалось) снаряд разрывался – и школа содрогалась всеми своими стенами, перекрытиями, лестницами, оконными рамами, дверьми.
Врачи и санитары ходили осунувшиеся, похудевшие, все работали и воевали на голодный желудок, а задачник Евтушевского жил своей сказочной и сытой жизнью.
Купцы покупали друг у друга меры зерна, пуды риса и какое-то совершенно невероятное количество голов сахару и цыбиков чаю. Купцы вели какие-то сложные операции с черным и синим сукном. Из двух пунктов, А и Б, навстречу друг другу в разное время, как бы нарочно для того, чтобы сбить с толку школьников, выходили путешественники, которые в довершение всех бед еще шли с разной скоростью. В бассейны вели трубы, и если по одним вода туда втекала, то по другим трубам она зачем-то в это самое время вытекала. Таинственные берковцы, унции, золотники, драхмы и скрупулы не давали мне покоя даже ночью, и даже ночью на память я принимал участие в дележе какого-то наследства.
До сих пор помню эту кляузную историю с наследством. «Некто, – говорилось в задаче, – завещал двум своим сыновьям и племяннику 53 400 рублей, с тем чтобы часть старшего относилась к части младшего, как 5/7: 5/8, а часть младшего сына к части племянника, как 5/6: 1/3. Но племянник умер ранее раздела наследства, и его часть перешла к сыновьям завещателя. Как они должны разделить между собой эту часть, чтобы не нарушить воли завещателя?»
И я так живо представлял себе и умирающего старика, и племянника, не дожившего до наследства, с такой отчетливостью запомнились все условия завещания, будто сам я был одним из наследников или вел тяжбу из-за этого наследства.
Потом, когда с арифметикой было покончено, я под присмотром Корнея Кондратьевича взялся за алгебру и геометрию. Если я что-нибудь плохо усваивал, Корней Кондратьевич оживлялся. Он начинал доказывать теорему или выводить формулу с таким жаром, будто сидел не у больничной койки, а стоял у классной доски. Только тогда было видно, как он истосковался по урокам, по ученикам. При каждой моей ошибке Корней Кондратьевич, по старой привычке, ужасался и отстранялся от меня руками, будто защищаясь. И я вспомнил, как, стоя у доски, он в таких случаях даже отступал на шаг от ученика.
Но, в общем, Корней Кондратьевич был доволен моими успехами и удивлялся, что раньше я так плохо у него учился.
– Ведь у вас какая беда была? Основы арифметической не было! Поэтому-то я с вами весь год мучился. Или вы со мной мучились – как вам больше нравится. А попадись вы мне в руки хотя бы в седьмом классе! Да я бы из вас, голубчик, Пифагора сделал!..
Весной я уже подходил к окнам на костылях и подолгу смотрел на бледно-зеленые, отощавшие за зиму клены, смотрел пристально, будто хотел подглядеть, как именно лопаются почки и расправляются новорожденные листики. Кто долгие месяцы лежал в госпитале, не подходя к окну, поймет меня.
Все увереннее ходил я на костылях и уже предпринимал прогулки по коридору и даже спускался по лестнице к Петровичу, который, в связи с окончанием отопительного сезона, вновь занял старое место в вестибюле, у вешалки. Только теперь на Петровиче был белый халат.
Никогда не забыть первых шагов, сделанных без костылей! Я ступал по палате от койки к койке, испуганно хватаясь за все, что попадалось под руку, но все-таки ступал самостоятельно.
Все – и раненые, и сестра Танечка – следили за каждым моим шагом. А сосед мой, чернобородый великан, у которого была ампутирована нога, заплакал. Вчера еще оба мы равно были «костыльниками», а сегодня я, счастливчик, шагаю, а он всю жизнь будет неразлучен с костылями или с протезом.
В середине июня я прощался с госпиталем. В день, когда я, бросив никчемные костыли, уходил с вещевым мешком за плечами, я вторично стал выпускником.
– Как раз год назад вы, голубчик, у меня на выпускном экзамене чуть не провалились. Помните? – спросил на прощание Корней Кондратьевич.
– Я бы на вашем месте и тройки не поставил, – сказал я совершенно серьезно. – Пришлось самому во второгодники записаться.
Мы оба посмеялись и расстались такими друзьями, что, когда я через два месяца снова уезжал на фронт, меня кроме Танечки провожал еще и Корней Кондратьевич…
И вот уже после войны, совсем недавно, мне вновь довелось побывать в своей школе.
В коридоре и классах пахло масляной краской, но меня все время преследовал запах госпиталя, в котором перемешались запахи эфира, йодоформа, тления и еще чего-то. Может быть, запах госпиталя давно без остатка
