как флаги на ветру, створках митрального клапана. Нижняя створка клапана была частично разрушена инфекцией и при закрытии оставляла щель, позволявшую крови возвращаться в левое предсердие и дальше, обратно в легкие, заполняя их жидкостью и постепенно утапливая их. Это и было причиной удушья.
Мы с Шахом представились. Пациент медленно повернулся к нам и, глядя словно сквозь нас, спросил: «Ну что, готов я к отправке на клеевую фабрику?»
В раздевалке, освещенной пронзительным светом ламп, я стянул штаны, встряхнул и сложил их; повесил свою одежду в шкафчик, влез в чистый комплект зеленой формы, такой же, как была у меня шестью годами ранее, во время учебы в Сент-Луисе. У металлической раковины мы с Шахом до локтя намыли руки коричневым йодистым мылом.
Мягко, но как-то сдержанно, словно он знал больше, чем хотел рассказать, Шах суровым тоном сообщил: «Этот человек болен, – пинком ноги по алюминиевой панели отключив воду, он продолжал: – Если мы сегодня его не прооперируем, он умрет». Я ничего не ответил. Это была моя первая операция на сердце, и я понятия не имел, что мне говорить или делать. Могу ли я задавать вопросы, чтобы узнать как можно больше? Может, мне лучше молчать и не путаться под ногами?
Вернувшись в операционную, мы облачились в стерильные халаты, перчатки и синие маски. В помещении все было серым, бежевым или синим, за исключением яркого многоцветия хирургических шапочек. Шах надел на глаза малюсенький бинокль, напоминающий очки, в которых работают ювелиры. Он был привлекательным, высоким, поджарым мужчиной, с аккуратно уложенными, как у болливудского актера, иссиня-черными волосами, частично скрытыми под его расписанным турецкими огурцами колпаком. «Стой тут, рядом со мной, но ничего не трогай», – скомандовал он мне. Он взялся за стерильный пластиковый чехол потолочной лампы и слегка подправил свет.
Пациенту уже провели интубацию и сделали наркоз, и он уже напоминал мне очередного кадавра. Он был обвит целым пучком трубок и проводов. Все было готово к операции.
Шах скальпелем разрезал кожу над грудной костью. На месте разреза тут же проступило ожерелье темных кровавых капель. Похожей на гладильный пресс циркулярной пилой Шах сделал один вертикальный надрез вдоль грудины. Его ассистент быстрыми движениями прижег каутером[25] мелкие кровоточащие сосуды, над каждым из которых появлялось малюсенькое облачко белкового дымка. С помощью ретрактора из нержавеющей стали они раздвинули грудину, открывая розово-желтое содержимое грудной клетки. С хирургическими щипцами и скальпелем в руках Шах разрезал серебристую оболочку перикарда. Под ней скрывалось невероятное зрелище – яростно танцующее сердце. Я вспомнил то, что видел тем знойным летом в Сент-Луисе, но то, что сейчас было перед моими глазами, разительно отличалось от бурого высохшего сердца моего безымянного кадавра. Это сердце было розовым, как сырая курица; в какой-то момент мне показалось, что оно было единственным подвижным предметом в помещении. К правому предсердию и аорте быстро подшили катетеры. С их помощью аппарат сердечно-легочного кровообращения будет поддерживать жизнь в нашем пациенте.
Сам аппарат был бежевым ящиком размером с небольшой холодильник, украшенный головокружительным количеством трубочек и циферблатов. Чтобы прогнать из трубок воздух, в него заранее был накачан соляной раствор. Шах подключил трубки аппарата к катетерам в груди пациента и сказал перфузиологу, что можно включить аппарат. Когда аппарат включился и жизненная влага крови направилась в его недра, сердце удивительным образом стало уменьшаться в размерах. Оно все же продолжало биться, но заметно слабее и медленнее.
Большую часть жизни я прожил в страхе, что сердце человека может остановиться в любой момент и оборвать его жизнь. А теперь я видел, как оно сдувается, словно шарик с небольшой прорехой. У меня по коже забегали мурашки. Никогда еще грань между жизнью и смертью не казалась мне настолько хрупкой.
Шах пережал аорту металлическим зажимом, прерывая ток крови от сердца и изолируя его. Потом он ввел ледяной калиевый раствор в основную вену сердца. Концентрированный раствор калия используется для прерывания сокращений сердца, чтобы ЭКГ пациента показывало прямую, ровную линию. Чтобы охладить сердце еще сильнее, Шах залил в него холодный солевой раствор. Лишь тогда, когда сердце было изолировано, а система кровообращения пациента управлялась аппаратом, хирург приступил к операции на зараженном органе.
* * *
Провести операцию тем рождественским вечером нам позволило множество научных достижений (в основном американских), но наиболее значимым из них, скорее всего, был аппарат сердечно-легочного кровообращения. Физиолог и писатель Джеймс ле Фаню, описавший его, причислял его к «наиболее храбрым и успешным порождениям человеческого разума». Аппарат был придуман филадельфийским хирургом Джоном Гиббоном в 1930 году, но разрабатывался в течение почти двадцати пяти лет. Одним из факторов, препятствовавших разработке, стал экономический упадок во время Великой депрессии, за которым последовала Вторая мировая война. Другим препятствием оказался культурный фактор. В то время как искусственную почку разработали без особой шумихи, сердце по-прежнему занимало в людском воображении особое место среди прочих внутренних органов. Как может рукотворный аппарат заменить то, в чем живет человеческая душа?
Без такого аппарата у кардиохирургов были связаны руки. Когда сердце останавливали для проведения операции, начинался обратный отсчет. Без поступающей от сердца насыщенной кислородом крови мозг и внутренние органы будут необратимо повреждены уже спустя три-пять минут. При этом для исправления большинства структурных изъянов сердца нужно как минимум на десять минут исключить его из цикла кровообращения, а это неизбежно приведет к повреждению мозга. Следовательно, большинство хирургов полагало, что такие операции проводить невозможно, по крайней мере до тех пор, пока не будет разработан аппарат, обеспечивающий функции сердца и легких на протяжении этих кратких, но жизненно важных мгновений.
Одним из врачей, полагавшим, что у этой проблемы есть и альтернативное решение, был К. Уолтон Лиллехай, которого многие считают наиболее прогрессивным хирургом XX века. Родившийся и выросший в Миннесоте, Лиллехай был изобретательным и рукастым механиком. В подростковом возрасте, когда родители отказались покупать ему мотоцикл, он собрал его самостоятельно из запасных частей. Он привнес этот инженерный подход в свои хирургические изыскания. В его маленькой исследовательской лаборатории на чердаке здания Millard Hall в Миннесотском университете не было ничего, кроме двух операционных столов, раковины и нескольких баллонов с кислородом. Тем не менее именно здесь, выполняя пожелание своего руководителя Оуэна Вангенстина, он изобрел приспособление для воплощения одной из, пожалуй, самых странных идей в истории хирургии – контролируемое перекрестное кровообращение.
Лиллехай вдохновлялся идеей циркуляции крови между матерью и плодом у млекопитающих. Поскольку плод находится в амниотической жидкости, он не может получать кислород, просто вдыхая его. Его кровь шунтируется
