взгляд.
Мария Сергеевна нарушила молчание первой, не выдержав сгустившегося между ними напряжения:
— Как полагаешь, через сколько времени вернутся ребята?
— Вот что… хочешь ли… давай старые пароходы посмотрим — здесь недалеко, у речной пристани, — глядя в сторону, с деланым равнодушием произнес Алексей.
Комиссар прекрасно поняла его: это соответствовало ее тайным желаниям, подавляемым чувством партийного долга и моральными соображениями. Она испытующе, в упор, посмотрела на Алексея. В этот раз тот не отвел глаза, но, придвинувшись, ответил настойчивым взглядом: казалось, воздух зазвенел от напряжения. На небе собирались тучи — будто и природа подчинялась накалу страстей. Отчаянный ветер испытывал на основательность всегда аккуратную прическу Марии Сергеевны, но женщина этого не замечала.
— Отчего ж… раз недалеко… Это, должно быть, любопытно… Алеша, — решилась Мария.
Алексей сразу повеселел и, протянув руку, повлек женщину за собой, издали указывая на темные корпуса и возбужденно давая технические пояснения. Они подошли к парапету, облокотились над водой.
— Тебе интересно? — оборвал свои комментарии Алексей.
Мария Сергеевна кивнула, придерживая от усиливавшегося ветра волосы и задумчиво вглядываясь в стремительно темневший водный простор. Алексей залюбовался ее профилем и заботливо спросил:
— Все еще зябнешь небось?
Он придвинулся сзади вплотную, широко распахнув руки:
— Ну так я тебя от ветра закрою.
И, потеряв контроль, обхватил и стал горячечно зацеловывать что придется — волосы, затылок, шею, плечи… Комиссар резко развернулась навстречу, сдавленно простонав:
— А…Алеша…
Стихия не на шутку развоевалась: рвала одежду, толкала ветром, словно подхлестывала. Беспорядочно, безудержно покрывая друг друга поцелуями, они так отчаянно прижимались друг к другу, будто их грозились развести прочь, а они изо всех сил сопротивлялись.
— Родная, родная моя… — твердил растроганный Алексей.
Потом, сцепившись в объятии, в окаянном хмелю побрели куда глаза глядят — и точно прорвало плотину: они теперь не могли наговориться, смеясь от радостного возбуждения и вновь и вновь прерываясь на суматошные и горячие поцелуи. Сверху давно кропил их дождь, но им, промокшим, было не до того: они только изредка отворачивались от особенно хлестких дождевых плетей.
Так они проплутали по темным улицам до полуночи, и Алексей обнаружил, что невольно привел подругу к знакомому белому флигелю, окно угловой комнаты которого потаенно светилось, — должно быть, отец Серафим совершал молитвенное бдение при свете лампадки. Алексей поманил за собой Марию и объявил себя условленным стуком. Иерей открыл почти сразу и, кажется, ничуть не удивился. Как всегда, он был приветлив: ужаснулся промокшему виду путников и поторопил войти. Заходя, Алексей возбужденно поздоровался и, снижая голос в ответ на отчаянные знаки отца Серафима, призывающие говорить потише — мол, спят в доме, — представил радостно, с оттенком гордости, Марию Сергеевну:
— Отец Серафим! Извините ради бога, что мы в такую пору. Вот: это — моя Мария… — Обернувшись и ласково возложив широкую ладонь на затылок подруге, он добавил с глубокой нежностью: — Моя Марьюшка…
Отец Серафим с ласковым вниманием оглядел комиссара и, благословив Алексея, засуетился, отыскивая сухую одежду и растапливая самовар.
Заслышав внизу движение, спустилась матушка, ласково упрекнув супруга, что не разбудил. С Алексеем она обращалась по-свойски: велела помогать развешивать сырые вещи, раздувать самовар. С Марией Сергеевной матушка беседовала деликатнее, но и той досталось помогать накрывать на стол, что как-то незаметно вовлекало нового человека в круг семьи, делало его «своим», домашним.
Что привело к ним в глухую пору Алексея и эту женщину, о безнадежной любви к которой они много раз выслушивали от моряка за прошедший год, ни священник, ни матушка не спросили, видимо ожидая, что тот поделится сам. Несмотря на скудный свет керосиновой лампы, здесь было светло и по-семейному уютно, словно Алексей и Мария Сергеевна окунулись на несколько часов в далекое довоенное время. Всегда непроницаемо-невозмутимая, Мария Сергеевна оттаяла в радушной атмосфере и поддерживала общую беседу, время от времени непроизвольно обмениваясь с Алексеем счастливыми взглядами. Она словно светилась изнутри и на глазах расцветала, становилась настоящей красавицей. Через некоторое время матушка извинилась и, ласково попрощавшись, ушла, поняв, что гостям необходимо побеседовать с отцом Серафимом наедине. И действительно, Алексей несколько собрался с духом и заговорил о заветном, о том, что так волновало его:
— Отец Серафим… Я ведь что хотел вас попросить… Вы не согласились бы… обвенчать нас с Марией… А то ведь без этого как-то не по-человечески. Такие порядки сейчас — сами знаете, а только выходит как-то несерьезно. Ну я не знаю, точно кошки женятся, честно слово…
Пастырь очень серьезно посмотрел на него, а потом на комиссара и, замявшись, произнес приглушенно, не желая огорчить лучезарного Алексея:
— Алеша, да ты хоть спросил, а барышня согласна?
Алексей с изумлением воззрился на него: такая простая мысль не приходила ему в голову, ведь они с Марьюшкой — теперь несомненно! — любят друг друга, и это так естественно. Однако он испытующе глянул на комиссара, у которой при последних его словах лицо окаменело в напряжении, точно ей зачитывали приговор в реввоентрибунале. Повисла тяжелая пауза, во время которой Алексей переживал настоящую катастрофу.
— Ну хорошо, — вздохнул отец Серафим и, тяжело поднявшись, жестом пригласил комиссара, — просьба твоя, Алеша, мне представляется преждевременной, но, пожалуй, мы могли бы потолковать о жизни с Марией Сергеевной, — и обернулся к комиссару: — Если позволите…
— Отчего же, поговорить всегда можно… с идеологическим, так сказать, оппонентом, — пожала плечами комиссар и, поднявшись, прошла за батюшкой в соседнюю комнату.
Алексей ошеломленно наблюдал за ними и несколько удивился, приметив, что отец Серафим прихватил с собою поручи с епитрахилью.
Их не было довольно долго. Ходики усыпляюще тикали на стене. Наконец Мария Сергеевна вышла — вся задумчивая, расслабленная… Притихшая женщина и подавленный Алексей простились с батюшкой и медленно, молча возвращались в расположение полка. После ночного дождя дышалось вольно и свежо, проблески близкого рассвета показались на небе; где-то вдалеке, еще неуверенно пробуя голос, то тут, то там посвистывали ранние птахи. Наконец Мария Сергеевна подняла лицо и тихо произнесла:
— Ты знаешь, это, кажется, достойный уважения человек. Искренний, преданный своему делу, одним словом — настоящий. Нет, воззрения его, конечно, во многом ошибочны… Но, понимаешь… Если бы больше было таких священников… Скажем, тогда больше совестливости было бы в людях, и, кто знает, может, и не пришлось бы нам хлопотать с революцией.
Ошеломленный ночными событиями Алексей окончательно оторопел и не нашелся, что ответить. Он так никогда и не узнал, о чем толковал отец Серафим с комиссаром.
Тем временем в полку уж давно хватились их: даже разыскали и пригнали брошенную машину, оказавшуюся в полном порядке. Но при
