того, рассматривали некоторые сокровища Ладиделя, при чем разговорились о том, как каждый из них представлял себе хорошую, пристойную жизнь. Притязания парикмахера оказались, конечно, гораздо скромнее притязаний его друга, но вместе с тем и совершенно неумышленно он возбудил и зависть и почтение Ладиделя оказавшимся у него козырем. Он сообщил ему, что у него невеста в том же городе, и предложил как-нибудь свести к ней приятеля: он будет желанным гостем в ее семье.
– Подумать! – воскликнул Ладидель. – У тебя невеста! До этого я еще не дошел… И решено уже, когда повенчаетесь?..
– Не совсем. Но больше двух лет нам ждать уже не придется. Мы уже больше года помолвлены. Мать моя мне три тысячи марок в наследство оставила. Если хорошенько поработать год-другой и прикопить немного денег, то смогу собственное дело открыть. Я и место уже наметил, в Шафгаузене, в Швейцарии. Я там два года работал. Хозяин любил меня, сейчас он стар уже и недавно писал мне, что если я найду денег, то он охотно мне дело свое переуступит и недорого. А я хорошо дело его знаю, место бойкое, возле гостиницы, много приезжих заходят, потом еще торговля открытками. Он сунул руку в боковой карман своего коричневого воскресного сюртука, вынул бумажник, и тотчас нашел письмо шафгаузенского хозяина, а также открытку в шелковистой бумажке.
– Ах, Рейнский водопад! – воскликнул Альфред, и оба вместе разглядывали открытку.
Это был Рейнский водопад в пурпурном бенгальском освещении. Парикмахер все описал, он там каждый уголок знал, рассказывал, как много иностранцев приезжают смотреть это чудо природы, опять заговорил о хозяине, о его деле, прочитал его письмо, и говорил много, с увлечением, и приятель его тоже опять разговорился. И ему хотелось показать, что и он не лыком шит. Он завел речь о нидервальдском памятнике, которого никогда, правда, сам не видел, но один из его дядей видел его, открыл свою сокровищницу, вынул костяную ручку и дал своему другу поглядеть в стеклышко на таившуюся внутри достопримечательность. Фриц Клейбер охотно согласился, что это не хуже его красного водопада, и опять скромно предоставил слово Ладиделю, который теперь отчасти из искреннего интереса, отчасти из вежливости, стал расспрашивать гостя про его ремесло. Разговор шел весьма оживленно. Ладидель умел задавать все новые и новые вопросы, и Клейбер давал добросовестные, точные ответы. Говорили о точении бритвы, о способах стрижки, о помадах, о маслах, и Фриц вынул кстати из кармана маленькую фарфоровую баночку с дорогой помадой и предложил ее, в качестве скромного подарка, своему другу и хозяину гостеприимного дома. Ладидель, после некоторых колебаний, принял подарок, открыл баночку, понюхал, попробовал и поставил ее на умывальник. Тут он воспользовался случаем, и показал Фрицу свои туалетные принадлежности, не отличавшаяся роскошью, но вполне добротные и умело выбранные; насчет только качества мыла Клейбер был иного мнения и рекомендовал другу мыло, имевшее, правда, легкий запах, но не содержавшее никаких вредных веществ.
Наступил вечер. Фриц собирался ужинать у своей невесты, и сердечно поблагодарив за прием, распростился. Ладидель тоже находил, что они прекрасно провели день, и они условились встретиться опять во вторник или среду вечером.
Глава вторая
Фриц Клейбер рассудил, что должен дать Ладиделю реванш за воскресное угощение и в понедельник написал ему письмо на бумаге с золотым обрезом и вытисненным голубем и пригласил его поужинать в среду вместе с ним у его невесты, Фрейлейн Меты Вебер, на Оленьей улице. С ближайшей почтой он получил от Ладиделя изящную визитную карточку, со словами: «благодарит за любезное приглашение и придет в восемь часов».
К этому вечеру Альфред Ладидель готовился весьма старательно, он собрал справки насчет фрейлен Меты Вебер и узнал, что она и сестра ее, молодая еще девушка, дочери давно умершего канцелярского писца, словом, чиновничьи дочери, и он без всякого урона своего достоинства может быть их гостем. Исходя из этих соображений и мысли о свободной еще сестре, он принарядился особенно тщательно, а также обдумал кой-какие темы разговора.
В восемь часов он в полном вооружении вступил на Оленью улицу, отыскал скоро дом, но вошел не тотчас, а походил с четверть часика взад и вперед, пока не подошел друг его, Клейбер. Они поднялись вдвоем в один из верхних этажей, где жили молодые девушки. В дверях их встретила вдова Вебер, робкая, маленькая женщина, с озабоченным, старым скорбным лицом, сулившим, как казалось Ладиделю, мало веселого. Он отвесил низкий поклон, Клейбер представил его и повел в коридор, где было темно и пахло кухней. Отсюда они прошли в комнату, сверх всякого ожидания, большую, светлую и приветливую. От окна, где герань в закатных лучах светилась, как живопись на церковных окнах, отошли две дочери маленькой вдовы. Обе были одинаково рады неожиданной встрече, что совершенно изглаживало впечатление, произведенное их матерью. У обеих на стройных крепких фигурах сидели умные, свежие белокурые головки и обе были в светлых платьях.
– Здравствуйте! – сказала одна из них, и протянула парикмахеру руку.
– Моя невеста, – сказал он, и Ладидель с безупречным низким поклоном подошел к красивой девушке, отвел руку из-за спины, и поднес букет ландышей, который купил по дороге. Она рассмеялась, поблагодарила, и выдвинула вперед сестру, которая тоже смеялась, тоже была красива, белокура, и называлась Мартой. Тотчас же сели за стол, на котором сервирован был чай и яйца с кресс-салатом. За ужином ни слова не было сказано. Фриц сидел подле своей невесты, намазывавшей ему бутерброды, а старая мать, медленно жуя, оглядывала всех неизменно-горестным взглядом, ее саму, видимо, нисколько не тяготившим, но удручавшим Ладиделя, и он сидел подавленный и безмолвный, как в доме, где покойник.
Мать и после ужина осталась в той же комнате, но исчезла в кресле, у окна, за занавесью и, по-видимому, задремала. Молодежь оживилась тогда, и девушки втянули гостя в веселую пикировку, в которой Фриц поддерживал своего друга. Со стены, из темной рамы удивленно и вежливо смотрел покойный господин Вебер, но кроме его портрета все в уютной комнате было мило и приветливо, начиная от догоравшей в сумерках герани до платьев и туфелек девушек и до висевшей в простенке мандолины. Когда разговор стал затруднять гостя, и он мучился, не находя надлежащего ответа, взгляд его упал на мандолину, и он поспешил осведомиться, которая из сестер музыкантша и играет на этом инструменте. Оказалось – Марта. Но сестра и зять тотчас подняли ее на смех, так как мандолина с незапамятных времен давно-забытых девичьих мечтаний не издавала больше
