занимался он приведением в порядок и рассматриванием своих сокровищ, которые хранил в ящике из красного дерева. Там лежала: пара золоченых запонок, переплетенная в зеленый бархат книжечка, с надписью: «Не забудь меня», в которую вписаны были имена близких друзей и дни их рождения, белая костяная ручка с резьбой, филигранным, готическим украшением и крошечным стеклышком – если поглядеть в него на свет, то видно было изображение нидервальдского памятника, – затем серебряное сердечко, которое можно было открыть крохотным ключиком, воскресный, карманный нож с черенком из слоновой кости и вырезанными на нем эдельвейсами и, наконец, сломанная брошка, с несколькими, отчасти выпавшими, гранатовыми камешками. Брошку эту обладатель ее рассчитывал позднее, при торжественном случае, переделать в украшение для самого себя. Само собой разумеется, что была у него и тонкая, изящная трость, набалдашник которой изображал голову борзой собаки, и булавка для галстука в форме лиры. Точно так же, как он хранил и лелеял свои драгоценности и изящные безделушки, так же благоговейно носил он в себе любовное пламя; то с радостью, то с печалью вглядывался в него и уповал на время, когда тепло его сообщится достойному предмету.
Меж тем, среди товарищей, обозначилось новое настроение, которое не пришлось по вкусу Ладиделю и сильно поколебало его популярность и авторитет. Какой-то молодой приват-доцент высшей технической школы стал читать вечерние лекции о народном хозяйстве, усердно посещавшиеся конторщиками и мелкими чиновниками. Все знакомые Ладиделя ходили туда, и при встрече заводили пламенные споры о социальных вопросах, в которых Ладидель не мог и не хотел принимать участия. Говорили речи, читали и рядили о книгах, он также попробовал было интересоваться этим, подражать другим, но в глубине души считал это лишь чванством и тщеславием. Он скучал и злился, так как, благодаря этим новым веяниям, его таланты почти забыты были товарищами; ими едва интересовались, и он все ниже и ниже спускался с прежней своей высоты в бесславные сумерки.
Вначале он еще боролся, несколько раз брал с собой домой толстые книги, но находил их безнадежно-скучными, со вздохом откладывал их в сторону, и, наконец, махнул рукой и на ученость и на славу.
В те дни, когда он не так уже высоко носил свою высокую голову и томился недовольством, он забыл побриться в одну пятницу, что делал всегда в этот день и во вторник. Поэтому, возвращаясь вечером домой, и, миновав уже улицу, где жил его парикмахер, он зашел в близкую, от своей кухмистерской, скромную парикмахерскую с тем, чтобы наверстать упущенное. Хотя заботы и угнетали его, но привычкам своим он оставался верен. Да и потом, для него всегда было развлечением провести четверть часика в парикмахерской. Он не раздражался, если приходилось и обождать немного, спокойно садился в кресло, просматривал газету и разглядывал иллюстрированные объявления на стене о мылах, головных помадах и фиксатуарах для усов, пока приходила его очередь. Тогда он с удовольствием откидывал назад голову и испытывал истинное наслаждение, когда осторожные пальцы парикмахера, холодная бритва и, наконец, нежная кисточка касались его щек.
В таком же сразу охватившем его хорошем настроении, под шум звучавших от ветра медных тазов над входной дверью, вошел он в зал парикмахерской, поставил трость у стены, повесил шляпу, прислонился к спинке широкого кресла и тотчас услыхал тихий шум душистой мыльной пены. Молодой подмастерье тщательно побрил, вымыл его, поднес ему овальное ручное зеркальце, вытер ему щеки, играя, провел по ним кисточкой и вежливо спросил: «Не угодно-ли еще чего?» Затем, тихой поступью пошел вслед за вставшим гостем, почистил щеткой воротник его сюртука, получил деньги и подал ему шляпу и трость. Все это привело молодого Ладиделя в благодушное, приятное настроение. Он уходил уже и сложил было губы, чтобы засвистать что-то веселое, как вдруг молодой парикмахер, на которого он едва взглянул, спросил: «Простите, вы не Альфред Ладидель?»
Он удивленно ответил «да», посмотрел молодому человеку в глаза, и тотчас узнал в нем школьного товарища Фрица Клейбера. При других обстоятельствах встреча эта доставила бы ему мало удовольствия, и он воздержался-бы от возобновления знакомства с помощником парикмахера, которого стыдился бы пред своими товарищами. Но он был в ту минуту слишком хорошо настроен, да и гордость его и сознание сословного достоинства значительно поубавили тон в последнее время. И отчасти, вследствие доброго расположения духа, отчасти из потребности дружбы и чувства признательности, он протянул парикмахеру руку и сказал: «Скажите! Фриц Клейбер! Но ведь мы, надеюсь, на ты с тобою?.. Как поживаешь?»
Школьный товарищ пожал протянутую руку, радостно ответил на ты, и, так как сейчас у него было много дел, они условились встретиться в воскресенье после обеда. Парикмахер очень радовался предстоящему свиданию и признателен был старому товарищу за то, что, несмотря на высшее свое положение, вспомнил их школьную дружбу. Фриц Клейбер всегда питал известное чувство обожания к своему соседу и классному товарищу, превосходившему его всякими житейскими талантами. Нарядная внешность и на этот раз произвела на него глубокое впечатление. И в воскресенье, едва окончив работу, он тщательно стал готовиться к визиту. Надел лучший костюм и по улице двигался со всевозможными предосторожностями, чтобы не запылить его. Прежде чем войти в дом, где жил Ладидель, он вытер сапоги газетным листом, и затем уже бодро поднялся по лестнице и постучался в дверь, на которой белела большая визитная карточка Ладиделя.
Этот тоже подготовился к свиданию. Ему очень хотелось произвести блестящее впечатление на своего земляка и товарища детских лет. Он встретил его с большой сердечностью, хотя не без некоторого оттенка превосходства. На столе дымился отличный кофе, стояло прекрасное печенье, которыми он запросто, по-студенчески, стал потчевать Клейбера.
– Без церемоний, дружище, не правда-ли? Напьемся кофе, а потом погуляем, если ничего против этого не имеешь?
Он ничего против этого, конечно, не имел. Поблагодарил, сел, пил кофе, ел печенье, выкурил предложенную ему папироску и выразил по поводу этого прекрасного приема такую неподдельную радость, что и у кандидата в нотариусы сердце умилилось. Они болтали, как в старину, как близкие, родные, о былом, об учителях, товарищах и о том, что сталось со всеми ими. Парикмахер рассказал, как ему жилось с тех пор, где он побывал; потом заговорил другой, подробно изложил повесть своей жизни, свои дальнейшие планы. В заключение, снял гитару со стены, настроил ее, провел пальцами по струнам, запел, и пел песню за песней, все веселые вещи, и у парикмахера глаза полны были слез от смеха и удовольствия.
От прогулки они отказались, и вместо
