замерла на пороге комнаты. Свечи налепили на бревенчатую стену, обозначив силуэт человеческой фигуры. По углам, на коленях, стояли какие-то люди. Маша услышала заунывное пение, кто-то всхлипнул:
– Богородице Дево, святой Николай Угодник, молите Господа Иисуса Христа о рабе его, девице Зое, да обретет она здоровье душевное и телесное… – Маша не успела податься назад. Перед ней выросла почти забытая фигура, в расстегнутом, деревенском тулупе. Седобородый старик, с непокрытой головой, держал свечу:
– Здравствуй, Мария Максимовна, – тихо сказал он, – вот мы и снова свиделись.
Администратору куйбышевского Дома Колхозника, облупленного трехэтажного здания, неподалеку от железнодорожного вокзала, заселившийся неделю назад старик предъявил не обычную справку из правления колхоза или сельсовета, а, неожиданно, паспорт.
Из бумаги следовало, что новый постоялец, которому шел восьмой десяток, родился в Заволжье, в городке Пугачев, на реке Иргиз:
– В тех местах издавна жили раскольники, – вспомнила женщина, – но скиты давно разорили… – старик напомнил ей священника, или монаха. В первые годы революции, в тогдашней Самаре их еще попадалось много.
Постоялец занял койку, в общей мужской комнате, с двумя десятками соседей. Старик объяснил, что приехал из Саратовской области в больницу при местном мединституте, надеясь получить консультацию врачей.
Больным, постоялец, впрочем, не выглядел. По утрам он колол дрова, на заднем дворе, в одних ватных штанах и застиранной майке. Кухня Дома Колхозника работала на старинных, дровяных плитах. Старик не распивал в номере водку, не курил в коридорах, не играл на баяне и не пел по ночам военные песни. Утром он завтракал чаем, миской перловки или ячневой сечки, и куском хлеба. Старик даже отказывался намазать его маргарином.
Постоялец на целый день покидал гостиницу, возвращаясь поздно вечером. Администратор решила, что у него в городе живет родня:
– Должно быть, он столуется у кого-то на квартире. Вообще видно, что он не одинок, вещи у него в порядке… – повар, по секрету, сказала ей, что старик носит крестик:
– Носит, пусть носит, – подумала работница гостиницы, – он пожилой человек. Меня и саму крестили, до революции…
Иван Григорьевич Князев отлично управлялся не только с топором, но и с иголкой. Князев сам ухаживал за своими немногими вещами, и даже мог починить обувь. Обосновавшись у ограды парка культуры, он посматривал на автобусную остановку:
– Готовить я тоже умею, но здесь я обедаю у истинных христиан, как обычно…
После смерти жены Князев подался, как он говорил, обратно на запад. Овдовевшим мирянам разрешали принять монашеский чин. С официальной церковью Князев ничего общего иметь не хотел:
– Сначала они продались большевикам, назвали себя обновленцами. Теперь они и вовсе встали на сторону отродья диавола… – так в катакомбной, запрещенной церкви, где монашествовал брат Иоанн, называли Сталина. По мнению Ивана Григорьевича Хрущев был ничем не лучше:
– Истинная церковь всегда претерпевала лишения. Мучеников расстреливали, ссылали в лагеря, но они не отступились от веры. Так будет и дальше… – у ограды парка он ждал рабу божию, отроковицу Марию:
– Вчера она убежала из дома, откуда забрали рабу божию Зою, – вздохнул Князев, – даже разговаривать со мной не захотела. Но она должна знать, кто она такая, должна найти своего отца…
После пострига, в уединенном, алтайском скиту, Князев стал связником, как они выражались, на военный манер, между разрозненными группами истинных христиан. Настоятель скита, отец Гермоген, в двадцатых годах, с кучкой верных церкви монахов, отправился за Урал. Иван Григорьевич надеялся на тихую жизнь в тайге, однако перед кончиной Гермоген отрядил его в Москву:
– Встретишься с матушкой Матроной, – велел почти столетний настоятель, – может, ей помощь какая нужна… – Гермоген знал Матрону по дореволюционным годам:
– Вокруг нее одни женщины, что надежно, но мужская рука тоже понадобится. Ты долго жил в миру, антихристы на тебя не обратят внимания… – Матрона и рассказала Князеву о рабе божией, девице Марии:
– Сейчас она увидела Зою, – подумал Иван Григорьевич, – она пришла в домик не случайно…
Судьба Зои, увезенной новогодней ночью, с улицы Чкалова, вместе с иконой, пока оставалась неизвестной. Князев надеялся на сведения от медсестры в городской психиатрической больнице. Женщина, раньше работавшая в клинике при мединституте, тоже была тайной монахиней. Очевидцы рассказали, что Зою вынесли из дома на носилках, прикрытую одеялом:
– Приехала скорая помощь, милицейская машина… – переступая ногами в аккуратно зашитых валенках, Князев следил за автобусами, – а ведь я так хотел уйти от мира, отказаться от документов, не вспоминать о сатанинской власти. Но Господь рассудил по-другому, мне надо выполнять свой долг…
Он надеялся выручить Зою из лечебницы и переправить девушку в сибирские скиты:
– Иначе мученица сгинет, в руках иродов… – Князеву надо было услышать от Маши о ее встрече с девушкой:
– Надо убедить ее найти отца, Волка, где бы он ни был… – матушка скончалась, а без нее Князев не мог узнать, где сейчас настоящий отец Маши:
– Да и матушка сего не знала, только сказала, что он жив и не в СССР…
Вглядевшись в пассажиров прибывшего автобуса, Князев заметил знакомую шапочку, темного соболя. Оторвавшись от газетного щита, он пошел вслед за Машей в парк.
Мягкие хлопья снега кружились над уединенной скамейкой. По укрытой белой пеленой дорожке прыгал, щебетал красногрудый снегирь.
Порывшись в кармане ватника, Иван Григорьевич бросил птице крошек, от съеденной по дороге в парк четвертинки ржаного хлеба:
– Видишь, – добродушно заметил старик, – как сказано в Евангелиях, взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы. Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их…
Сцепив длинные пальцы, в замшевых перчатках, Маша, слабым голосом, проговорила:
– Пушкин писал, тоже о птицах… – Иван Григорьевич кивнул:
– Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда…
Маша заметила в его седой бороде мимолетную улыбку:
– Это из поэмы «Цыгане». Я учился дома, но читал не только Библию… – девушка пробормотала:
– Я не читала. Библию, я имею в виду… – Маше было стыдно за то, что вчера она не осталась в доме, по улице Чкалова:
– Но я испугалась, он опять назвал меня Марией Максимовной. Я решила, что он меня преследует… – догнав ее в парке, Иван Григорьевич, тихо сказал:
– Не бойся, милая. Я здесь затем, чтобы невинная душа не страдала… – на скамейке, представившись Маше, старик быстро рассказал, что произошло в новогоднюю ночь, в деревянном, окраинном домике. Девушка смотрела на порхающую над сугробами птицу:
– Зое не хватило пары, для танцев. Она сняла со стены икону Николая Чудотворца, и крикнула, что святой станет ее кавалером… – об этом рассказали в панике бежавшие из комнаты парни и девушки:
– Зоя застыла на месте. Все решили, что она шутит, стали ее тормошить, но она даже не могла двинуться, ее словно впечатали в стену. Говорить она тоже не могла, но со мной говорила… – Маша объяснила Ивану Григорьевичу, что попала в дом на улице Чкалова случайно. Девушка покраснела:
– На тротуаре появился пьяный, он приставал ко мне… – Маша отвела взгляд. Иван Григорьевич кашлянул:
– Словно Господь тебя туда направил, Мария. Ты единственная, кто слышал голос Зои после случившегося. Или это был не ее голос, а чей-то другой голос… – Маше, внезапно, стало страшно. За серыми верхушками облетевших деревьев, виделись окна их особняка. Маше захотелось уйти:
– Зачем я здесь? Все это ерунда, насчет какого-то Волка. У меня есть мать и отец, все указано в метрике. Я родилась в Куйбышеве, в марте сорок второго года… – она так и сказала старику, добавив:
– В клинике при мединституте. Иван Григорьевич, я понимаю, что не все… – Маша замялась, – не все можно объяснить наукой, но это совпадения. Моя мать, действительно, отдала мне наше семейное кольцо, змейку, но перстень не имеет никакого отношения к Волку, кем бы он ни был. Вы вообще знаете его, этого Волка… – поинтересовалась Маша. Князев развел руками:
– Понятия не имею, кто он такой. Но матушка Матрона… – отряхнув подол дубленого пальто, Маша поднялась:
– Иван
