филигранное пустяковство».
Фурманов требует показа героя в действии, а не в риторических отступлениях, не в рассказе о нем. Он говорит о том, что описания лиц должны быть коротки, «скорее вводить их в действие, главным образом в поступки, а не в рассуждения о чужих делах».
Особый интерес в высказываниях Фурманова, как писателя, работавшего в известной мере над исторической тематикой, представляют его взгляды на характер введения в повествование исторического, фактографического материала. Фурманова упрекали в фактографии. Между тем сам Фурманов, признавая огромное значение конкретно-исторического факта, никогда не считал его доминирующим в художественном произведении. Фурманов писал о том, что чрезвычайно полезно в основу положить факт действительной жизни, сведя до минимума выдумку, вымысел. Он писал о том, что необходимо вводить памятные особенности эпохи для полноты ее очерка (открытия, важные события в разных областях науки и т. д.), но в то же время требовал от художника собственной трактовки события, художественности формы изложения, говорил о том, что абсолютно недопустимо «нырять случайно, от факта к другому».
Немалое внимание уделял Фурманов и проблеме языка. С большим интересом относился он к новым словообразованиям, к новым языковым изменениям. Необходима работа над совершенствованием художественного слова, писал Фурманов, «усиленная и плодотворная работа над его обновлением, оживлением, мастерским объединением его с другими — и старыми и новыми словами». И в то же время Фурманов резко отрицательно относился к формалистическим трюкачествам в языке, к языку как заумному, так и псевдонародному.
«С чрезвычайной тщательностью, — пишет он, — отделывать характерные диалоги, где ни одного слова не должно быть лишнего».
В одном из своих писем начинающему писателю, довольно сурово проанализировав язык его повести, Фурманов пишет:
«Вы ошибочно взяли псевдонародный язык, выдавая его за подлинный рабочий: «чаво», «ведметь», «када», «тада» и т. д. — вовсе не являются типичной рабочей речью… Отдельные рабочие, конечно, могли говорить и так, но нельзя этого обобщать и распространять на всех рабочих как правило. Это неверно, а потому и художественно фальшиво».
Уже в ранних своих высказываниях о языке Фурманов близок к Горькому, борется против жаргонизмов и вульгаризмов, за чистоту языка.
Отдельные замечания, взятые нами из дневников, речей, высказываний, писем Фурманова, составляют законченную эстетическую программу, не теряющую и в наши дни боевого своего значения.
Фурманов-теоретик, как и Фурманов-практик, стоял у самых истоков литературы социалистического реализма.
4
НА ЛИТЕРАТУРНЫХ БАРРИКАДАХ
Любимым романом Фурманова был «Железный поток». Фурманов прочел этот роман, как только он был опубликован весной 1924 года в литературно-художественном сборнике «Недра». Роман прочел он залпом. Уже глубокой ночью разбудил меня телефонный звонок Митяя:
— Серафимовича читал?
— Что именно? И почему тебя это интересует именно ночью?
— Эх ты… О «Железном потоке» говорю.
— Не читал. Слышал отрывки. На квартире старика.
— Завтра приходи. Возьмешь у меня «Недра», узнаешь, что такое настоящая книга… Ну и старик! Поехать бы к нему сейчас, расцеловать. Вот как писать нужно.
На следующий день, вручая мне «Недра», Фурманов долго и вдохновенно говорил о достоинствах «Железного потока»:
— Ты посмотри только, как изображен Ковтюх. Куда мне с «Красным десантом». Учиться надо. Всем нам учиться.
Фурманов написал первую рецензию о «Железном потоке» еще до выхода романа в отдельном издании.
«Центр сборника («Недра», кн. 4. — А. И.) — десятилистовая повесть Серафимовича «Железный поток». Это произведение следует отнести к тем, которыми будет гордиться пролетарская литература. Технически здесь обнаружено большое мастерство и в использовании материала сказалось серьезное, большое умение.
Сюжетом повести послужил легендарный поход Таманской армии осенью 1918 года под начальством Ковтюха («Кожух» по повести) по Черноморскому побережью, с Таманского полуострова — берегом, горами, через Туапсе, на Армавир.
Автор врезает в память эту героическую эпоху, особенно же тип самого Ковтюха — молчаливого, не тратящего слов и делающего молча, со стальной решимостью свое почти непосильное дело. Армия спасена после тяжких испытаний — она соединилась со своими. Но пока она идет и страдает, с нею страдаете и вы.
Рассыпанные по повести эпизоды (с безногим на шоссе, с ребенком, погибшим от снаряда, с граммофоном и т. д.) чрезвычайно выигрышно впаяны в свое место, усугубляют то впечатление, которое дает автор изложением основного хода развертывающихся событий.
Язык повести, за немногими ляпсусами, подлинный язык красных частей 18—19 годов. Ни в поступках, ни в диалогах нет фальши: автор чуток на малейшую неловкость. Внимание поглощается всецело, читается повесть как героическая эпопея. Изданную отдельной книжкой, ее надо широчайше распространить по Красной Армии».
Большую статью посвящает Фурманов всему творчеству Серафимовича. Он пишет о том, что Серафимович необычайно ярко сумел показать массы, сумел «распутать сложный и спутанный клубок жизни». Фурманова привлекают цельность Серафимовича, его вера в силу пролетариата.
«Никогда не гнулся и не сдавал этот кремневый человек — ни в испытаниях, ни в искушениях житейских. Никогда, ни единого раза не сошел с боевого пути; никогда не сфальшивил ни в жизни, ни в литературной работе…»
Именно так, именно этими словами можно сказать и о самом авторе приведенных строк.
Он был настоящим другом. Вряд ли был среди писателей хоть один, не уважавший этого прямого, искреннего, задушевного человека. Даже среди противников. Он обладал какой-то особой, исключительной способностью подходить к людям. Он работал редактором Госиздата, а потом инструктором по литературе в Центральном Комитете партии. Всегда твердый, решительный, принципиальный, строгий к себе и к другим и в то же время удивительно милый и чуткий товарищ, он быстро занял руководящее положение в пролетарской литературе. Вскоре ни один вопрос у нас не решался без Фурманова. От всех он требовал максимальной аккуратности и четкости, сурово обрушивался на малейшие проявления расхлябанности и богемы.
Однажды, после неоднократных нареканий, он дал нам прекрасный урок.
Заседание правления МАПП было назначено на пять часов.
Мы, как водится, начали собираться к шести. Пришли и остановились в дверях, изумленно прислушиваясь к фурмановским словам:
— Итак, переходим к третьему вопросу. Садитесь, товарищи, заседание продолжаем.
В комнате находились только Фурманов и технический секретарь Л. И. Коган.
Как мы узнали потом, Фурманов начал заседание ровно в пять, в одиночестве.
— Надо уважать время товарищей, — сказал он нам в конце заседания.
Больше мы не опаздывали.
Заседания под руководством Фурманова проходили как-то особенно энергично. Только во время речей не согласный с чем-нибудь Фурманов нет-нет да и вставит ядовитую, колкую реплику. Иногда он вызывал нас к себе в Госиздат. Там Дмитрий Андреевич сидел за огромным столом, заваленным рукописями; надевал он очки и становился как-то старше и добродушней. На скамейке в коридоре
