них он благодарил ее. И о каждом блюде в отдельности делал запись. «Здесь добавь соли, – писал, – а здесь поперчи, а это блюдо совершенно».
У РАБАШа была потрясающая черта, он никого не обделял вниманием, он замечал каждого, а особенно чувствовал тех, от кого исходило тепло. Они были для него, как ангелы, которые приносят радость. Вот такой стала для него моя жена Оля.
Трепет
Я очень волновался перед дорогой, боялся что-либо упустить, словно мы едем на необитаемый остров и надо все предусмотреть. Взял постельное белье, книги, кофе, набрал всякой еды, знал, что он любит селедку простую, черный хлеб, определенный сыр. Оля пожарила курицу, сделала котлеты, нарезала овощи.
Когда мы, наконец, сели в машину, помню, спросил РАБАШа, почему я испытываю такое волнение перед поездкой.
Он ответил, что это хорошо, что недаром первая заповедь – трепет. Что такой же трепет он испытывал перед своим отцом, что это под стать духовному трепету, – ведь не за себя волнуюсь, а за то, смогу ли я действительно приподняться над собой, аннулировать себя, увидеть, как я могу помочь своему Учителю. «Ведь так? – спросил он меня и тут же сам ответил, – это не важно, что в нашем мире все не так. Нам надо пытаться все время жить для других. Это хороший трепет. Он вызывает свет».
Я порывался все время достать блокнот или магнитофон, который всегда был при мне, но РАБАШ в этих наших поездках был строг. Никаких записей, никаких магнитофонов!
Гостиница на двоих
В Тверии мы пару раз селились в обветшалой гостинице ученика Ребе Ицхака Келлера. Мы там были единственными постояльцами. По пустынным коридорам гулял ветер, пахло пряностями и пылью. И в ночные часы в тишине звучал грудной голос Ребе, он разносился по гулкому коридору и выходил в открытые окна, в ночь.
Я сидел перед Ребе, словно младенец рядом с отцом. И мне незачем было притворяться, он знал обо мне все, – что движет мной, какие мысли, порывы, желания. Иногда я вынуждал его немного рассказать обо мне, и он раскрывал мне такие свойства моего характера, в которых я не мог бы признаться даже самому себе – кто я на самом деле. Да я бы и не распознал в себе эти свойства, не пришел бы к такому выводу, как он.
Несколько недель мы приезжали в эту гостиницу, а потом Дрори предложил, чтобы мы жили у него. Именно в том домике, который вошел в мое сердце навечно. Где совершались чудеса, где поднимались молитвы, которые переворачивали мир. Здесь я видел настоящего РАБАШа, наполненного одной мечтой о Творце, преданного одной великой цели – раскрыть Его миру.
Сказанное остается
Иногда я жалею, что не удалось записать наши беседы в Тверии, – это было что-то неповторимое. Но в то же время, я убедился, насколько сказанное им для записи отличается от сказанного без записи. Как он ограничивал себя в первом случае, и как был свободен во втором. Таким же был и Бааль Сулам, он не разрешал записывать за собой. РАБАШ должен был выходить, вспоминать все сказанное отцом на уроке, чтобы потом из этого родились великие записи «Шамати» – «Услышанное». Запись была совершенная и точная, потому что отмена РАБАШа перед отцом была тотальная, а значит, все было записано слово в слово.
С одной стороны, РАБАШ записывал за отцом, а с другой стороны знал, что сказанное однажды никуда не исчезает. Что вся духовная информация остается. Не раз он говорил что-то такое необычное, очень высокое, «не из этого мира», не поясняя сказанное.
Как-то к нам в Тверию приехал ученик РАБАШа, мой товарищ Арон Бризель, и РАБАШ несколько минут говорил слова, которые мы не могли связать вместе. Бризель даже подпрыгнул от того, что ничего не понял. Он тут же переспросил: «Что вы сказали, ребе?» А тот ответил: «Это не для тебя, это для того, чтобы осталось в мире».
Он понимал, что вся высшая информация не исчезает, а ждет того часа, когда придут те, для кого она была произнесена. И она раскроет их сердца. И мы «услышим» РАБАША и всех великих каббалистов, которые собрали для нас сокровищницу мыслей и постижений, и нам для этого не потребуется никаких технических средств, а только желание услышать.
Вечность в Тверии
Итак, в Тверии мы переместились в старенький одноэтажный домик Дрори. Подходы к нему заросли травой, мы пробирались по тропинке к входу. Здесь были две комнаты. В одной спал РАБАШ, в другой – я.
Все было просто, ничего лишнего, но я бы не променял самые дорогие апартаменты на эти две маленькие комнатки и вечность, которую ощущал там.
Мы приезжали, раскладывались, и я готовил еду. Ели и тут же ехали в горячие источники «Хамей Тверия»[47]. РАБАШ заходил в огромную ванну на полчаса, становился под горячую воду, он любил тепло, прогревался минут сорок. Я не выдерживал и 20-ти минут. Потом он ложился на топчан. Я заворачивал его хорошенько со всех сторон простыней и одеялом…
Он любил потеть так, чтобы из него «все выходило». И много пил. Пил и потел, пил и потел. Он от природы чувствовал, что хорошо для него, а что нет. Это не было насилием, это было очень естественно, словно шел его разговор с природой, и то, что поддерживало гармонию, то и принималось. Например, вот таким было очищение тела, когда вся грязь выходила через поры. И, если для нас естественным было использование мыла, то он никогда им не пользовался, – действовал по природе, омывался только водой.
Я не буду описывать все, что происходило дальше, как ехали домой, что ели, все помню досконально, но важно одно, все он делал с одной целью, – все силы вложить в учебу.
И отдых этот в «Хамей Тверия», и сон, и еда – он ведь никогда не переедал! Все было для того, чтобы каждая минута из 8-10 часов учебы не пропала, не была пропущена.
В сущности, к телу он относился очень жестко. Я все время приглядывался к нему. У меня с телом были иные расчеты…
Пусть страдает
Несколько раз в году у меня были проблемы с кожей. Причем такие, что
