папе, что листок у батюшки, а маме подожди говорить.
— А он, батюшка, отдаст мне его? -
— Отдаст, — неуверенно отвечает Татьяна Афанасьевна.
Я собираю книги и понуро выхожу из класса. Лиза дожидается меня на улице. Солнце уже не светит. Небо низкое, тяжелое. На огромной старой липе притихли грачи. Увидя мое заплаканное лицо, Лиза начинает расспрашивать, и я рассказываю ей все.
— А ты не говори пока папке. Батюшка принесет, отдаст тебе. Он ведь тебя вон как любит — в хор устроил. Знаешь, Лена, пойдем к нам. Бабушка на смене, будем у нас уроки делать.
Скоро я забываю про злосчастный листочек, и мы уже весело болтаем о своих школьных делах.
Домой прихожу под вечер. Отца нет: он куда-то вышел. Быстро поужинав, я залезаю на полати.
— Что так рано? — спрашивает с тревогой мать. — Или нездоровится?
— Голова болит, — отвечаю я и затихаю.
С полатей видно покрытое белой пеленой поле, недалекое кладбище с серыми крестами и молчаливый темный лес.
Поиски
Просыпаюсь от тихой возни в комнате. Осторожно приподняв голову, заглядываю вниз. Отец в пальто и шапке. Он роется в моей сумке с книгами. Мать, стоя у комода, выдвигает ящик за ящиком, что-то ищет. Затаив дыхание, я слежу за их поисками.
— Нету здесь! Да откуда ей быть? — тихо говорит мать, отходя от комода. — Может, оставил где?
Отец в раздумье сдвигает на затылок шапку, смотрит в окно, шевелит губами.
— Нет, не должно быть. Нигде не оставлял. Хорошо помню — в тетрадке была.
— И сколько раз я тебе твердила, сколько раз просила, чтобы ты не ввязывался в этакое дело! Вот упрячут тебя, куда Макар телят не гонял, а оттуда не скоро возвращаются.
— Перестань! Ищи лучше.
Мать, тихо охая, опускается на стул. Она уже больше не ругает отца.
— Ленка утром проснется, допроси ее, а мне пора, — угрюмо бросает отец и уходит.
Мне становится жарко.
— Господи, спаси и сохрани от напасти! — шепчет мать.
Она долго бродит из угла в угол, перекладывая каждую вещь по нескольку раз. Подойдя к отцовскому сундучку, мать • вынимает какой-то бумажный сверток и, спрятав под кофту, куда-то уходит. От наступившей тишины мне делается страшно. За окном по-зимнему шумит вьюга.
Утром, едва забрезжил рассвет, мать снова принялась за поиски. Улучив момент, когда она вышла из каморки, я в один миг скатилась с полатей и, едва накинув пальто, выскользнула за дверь.
На улице метет. Школа еще закрыта, и я перехожу через дорогу к церкви. Здесь, прижавшись к церковной ограде, я долго стою в надежде увидеть отца Андрея и попросить, чтобы он вернул голубой листок.
По дороге дымчатым клубком перекатывается снежная пыль. Я прикрываю лицо варежкой. Ко мне подбегает рыжая собачонка и тычется в ноги. От снега ее густая шерсть кажется седой. Собака тихо скулит и поджимает то одну, то другую лапку. Я присаживаюсь на корточки и стряхиваю снег с ее дрожащей спины. Она взвизгивает, подпрыгивает и теплым язычком касается моего носа.
— Ты чего здесь делаешь, Ленка? — неожиданно раздается позади удивленный голос.
Передо мной Петька. Воротник его пальто поднят.
— Батюшку жду, — обрадованно говорю я.
— Батюшку? А чего ж ты его здесь ждешь?
— Как чего? — удивляюсь я. — Ведь он здесь живет, в церкви, вот и жду. Мне он нужен.
Петька вдруг разражается обидным хохотом:
— Ну и дуреха! Ну и сказала! Да у него вон какой в городе дом — в два этажа, с садом. Будет он тебе здесь мерзнуть! Сейчас мыши и те попрятались.
Я верю и не верю Петьке.
— Нечего мерзнуть, пошли, — говорит Петька и решительно тащит меня к школе.
Я молча, едва передвигая ноги, плетусь за ним.
Татьяна Афанасьевна сегодня опять грустная и бледная. Урок тянется скучно и долго. Незадолго до звонка в коридоре слышатся чьи-то быстрые шаги и затихают возле нашего класса.
«Наверно, батюшка листок принес», — с облегчением думаю я и приподнимаюсь с места.
Кто-то робко дергает дверь за ручку. Татьяна Афанасьевна вздрагивает, выходит в коридор. Я настороженно прислушиваюсь. За неплотно прикрытой дверью слышится шепот учительницы и как будто Кланькин голос. «Зачем она здесь?» — удивленно думаю я.
Татьяна Афанасьевна возвращается не скоро. Когда она входит в класс, я испуганно смотрю на нее. Кажется, она сейчас упадет. Лицо — словно тетрадочный белый лист, и губы дрожат.
— Емельянова, ступай домой, — чуть слышно говорит она, держась за спинку стула.
Я торопливо собираю книги, выхожу из класса. Ноги мои подгибаются и не слушаются, точно чужие.
В коридоре у окна стоит Кланька. Ее кацавейка расстегнута, легкий платочек едва прикрывает голову.
В последнее время мы редко видимся с ней. С тех пор как она поступила в ткацкую, она стала совсем другой. Железной шпилькой начала закалывать на затылке свои белесые косички. При разговоре с нами то и дело поджимает губы, качает головой по-взрослому и беспрестанно обирает с платья белые хлопковые ниточки. Иногда она заходит ко мне, присаживается к моим куклам, но, взяв одну из них, со вздохом кладет обратно.
— Пойдем домой! — тяжело дыша, произносит Кланька.
— Зачем?
Светлые короткие ресницы подруги вздрагивают. Худенькое серьезное лицо становится простым и детским — Кланькиным.
— Идем, беда у вас.
Больше Кланька ничего не говорит.
На улице по-прежнему вьюжно и холодно.
— Бежим через поле, тут ближе! — кричит Кланька мне на ухо.
Проваливаясь в сугробы, падая и поднимаясь, мы бежим к баракам. Холодный ветер пронизывает насквозь, в валенки набивается снег. Острые ледяные иголки секут и колют лицо. Вокруг все стонет, метет, сердится...
Кланька тащит меня за собой. В руке у нее платок, сорванный с головы ветром; шпилька выпала из волос, и я вижу, как по ее спине мечутся тонкие светлые косички.
Так мы бежим целую вечность...
Открытие
С минуту я неподвижно стою среди комнаты, не понимая, что случилось. Все вокруг раскидано и развалено. На полу громоздятся ящики комода, табуретки повалены набок. Возле опрокинутой соломенной корзиночки валяются пуговицы, шпильки, бумажки. Пустое ведро попадается мне под ноги и гремит, откатываясь в угол. На кровати под ворохом как попало набросанной одежды тихо стонет мать. Глаза ее закрыты, губы сведены судорогой.
— Мамка, мамочка!
Я трясу ее худые плечи.
