вещи сможете забрать по окончании проверки. Также обращаю ваше внимание на то, что вы имеете право на получение денежной компенсации в установленном законом порядке… Вам, кстати, лет сколько? Есть двадцать три?
По документам двадцать два мне, официально. Очень хочется сказать ему правду – так и так, мол, полных сто двадцать. Но я родился в декабре, так что через три месяца будет сто двадцать один. Как вам, для компенсации подходит?
Да какая, нахрен, компенсация, мужик? У меня отец исчез, а ты пургу про законы гонишь!
Отстрелялись, попрощались, направились к выходу. Второй в камуфляже, пониже и пошире первого, задержался.
– Ты его извини, Максим, работа у него такая, – сказал он, кивая на штатского. – Я служил под началом твоего отца, можно даже сказать, был почти другом…
Да, это слово здорово характеризует моего отца, «почти». Вот стоит «почти друг», Элен – «почти жена», я – «почти сын»… Сам не понимаю, почему так злюсь. Это что, горе у меня такое? Он пропал! Единственный родной для меня человек пропал без вести. Оставил меня, не сказал, что ему понадобилось там, в пустыне, лишил меня надежды обрести сущность, полагающиеся к ней знания и заслужить право носить свою фамилию.
– Так вот… Генерал просил меня передать его сыну, – с трудом воспринимаю открытие, что мужик ещё здесь. – Заметь, не жене, только сыну. В случае, если произойдёт как раз такая ситуация… и он не вернётся… Передать тебе, что всё обязательно у тебя будет хорошо. Что ты когда-нибудь его поймёшь. Что он нашёл то, что искал. И ты найдёшь.
Я сосредоточился, собрал свои мечущиеся в панике мозги в одну кучу.
– Какой, вы говорите, город? – спрашиваю сослуживца отца.
– Алеппо, там уже давно всё под контролем. Поэтому никто не ждал… Я, честно говоря, не всё понял, что он сказал, но передаю слово в слово. Да, ещё велел его не искать, – мужчина пожал мне руку и направился к двери. Я иду за ним, собираюсь закрыть дверь.
– А ты, кстати, сам о военной карьере не думал? – спросил меня «почти друг» уже у входной двери, окинув оценивающим взглядом мою фигуру. – Нам такие ребята ох, как пригодятся!
– Нет пока, – отвечаю. – Отец не хотел, чтобы я тоже.
Вот такая вот «почти правда». Я уже однажды влетел на срочную службу, лет восемнадцать назад, мы тогда как раз только приехали в Россию.
Я стою в дверях, смотрю, как они уезжают. Усаживаются в тёмный джип, водитель швыряет окурок в гравий, занимает своё место, заводит. Выруливает крутой разворот, подмаргивая задними огнями.
***
Всё ещё торчу на крыльце, застыл в дверном проёме. Уже совсем стемнело, и давно скрылись за поворотом красные огни удаляющейся машины. Что там про Алеппо я знаю? Знаю, что Алеппо – самый древний населённый город. Это все, по сути. Можно нарыть и больше, только смысл? Всё равно, что он искал, я не представляю.
Ощущаю, как гуляет осенний холодок по стянутой высохшим потом коже. Не чувствую, что замёрз, просто неприятно липко. Возвращаюсь в дом, сегодня уже не могу никуда ехать. Своего котёнка увижу завтра.
От мысли о ней на душе становится немного легче. Ещё легче было бы рядом с ней забыться. Но… Нет, не надо, уже поздно, надо попробовать отоспаться.
Иду в душ, стою под колючими струями долго. Холодно-горячо, попеременно кручу ручки. В конце концов, моюсь торопливо – как устал, сейчас только понимаю. Выхожу, промокаю тело полотенцем, вижу в зеркале свою осунувшуюся морду. Да, и волосы! Торчат в разные стороны, как взъерошенные перья. Всё-таки очень надо срочно подстричься. А вот викинги, помню, волосы не стригли, в косы заплетали. Считали, что в них содержится мужская сила. Прям завидую! И надо будет ещё побриться, лучше утром, а то приду к Жанне такой весь… полный викинг!
Отворачиваюсь от зеркала, чтобы повесить на крючок мокрое полотенце. Краем глаза замечаю что-то странное на груди, чего там быть не должно. Поворачиваюсь обратно, смотрю устало. Ты ж хотел иррациональных чудес, что же теперь такой кислый?
На груди у меня вместо красной буквы другая, чёрная «А» в сложном готическом узоре. Это такое непередаваемое чувство, как… представьте, что в своей постели вместо любимой жены вдруг обнаружили страшную соседку. Смотрю и не знаю, что мне с этим делать. Может, срезать ножом вместе с куском кожи? Попробовать перебить, например, в том же салоне. И что на это сказать Жанне, она же видела первую татуировку… Я так устал, что это всё уже не сегодня. Мне ещё с одним «чудом» надо пообщаться.
Швыряю мятое полотенце в угол, выхожу из ванной, изо всех сил долбанув дверью. Иду к себе, надеваю боксёры и широкие домашние брюки.
Потом в кабинет, это не подождёт до завтра. Захожу, включаю свет, ступаю осторожно. Да, он здесь, наш Ажан, но выглядит старым камнем. Как старинный барельеф, изъеденный временем, дождём и ветром – словно в красивой сказке о каком-нибудь почившем герое. Подхожу поближе – и вправду камень, но почему он не исчез, раз его хозяин сгинул? Я, конечно, действительно мало знаю, и отец не научил меня, как обрести сущность, как развить и пользоваться творящей силой… но о нашем роде и о мече, ему принадлежащем, он рассказывал. Да, немного, но хоть столько. Помню, называл его всегда по имени или просто – «орудие рода».
Я – арат, это отец обозначил чётко, и о нашей расе больше не распространялся. Не просто арат, а из древнего, когда-то могущественного, рода. Фамилия происходит от слова на языке Первых, и этот язык земную латынь сильно напоминает. Необъяснимо. Надо же было попробовать понять, что я тогда сказал Жанне в коридоре! Провести аналогию с той же латынью, домыслить пробелы и неточности. Я что-то приказал ей, знаю, она убежала…
Задумавшись, я возложил на каменную рукоять меча обе руки. Орудие Рода, говорил отец, само себе хозяина выбирает, как правило, сильнейшего в семье.
– Ажан, – зову его хрипло. Веду руками по длинной рукояти, обхватываю гарду, сжимаю, касаюсь перекрестья лбом. – Он исчез, почему же ты всё ещё здесь…
Ай! Кольнуло что-то. Откуда здесь, на гладком камне взялся торчащий острый заусенец?
Отнимаю ладонь, смотрю на порез – небольшая, но рваная рана на правой руке будто сделана консервным ножом. Кровь течёт сильно, я поднимаю глаза на меч и вижу, как крупные капли стекают в ручеёк, достигший лезвия и впитывающийся в пористый камень. Оттуда вверх и вниз по двуручнику начинает расползаться темнота, сжирающая
