На словах всё выглядело убедительно, и всё же дознаватели понимали, что одних оговоров мало. Нужна была улика, да такая, как сто лет назад, когда новгородцы тайным письмом просили помощи у короля литовского против московского князя Ивана Васильевича, посягнувшего на ихнюю вольность.
— Вот кабы сейчас такую грамотку, — помечтал Грязной, — тогда бы уж не отперлись.
Уже не управляясь с писаниной, Грязной стал искать подручных с хорошим почерком. Охотников служить в розыске было негусто: меньше знаешь — дольше живёшь. Но однажды появился в Слободе стриженый под горшок человечек с висячими усами и бусинами хитрых глаз. Назвался Петром, прозвище — Волынец. Волынцами волочащими обыкновенно прозывали бродяг. Рассказал, что идёт из Новгорода. Смущённо хихикнув, признался, что сечен был за подделку поручительства. Похвастался, что может подделать любую руку.
— Не свистишь? — усомнился Грязной.
Вместо ответа Волынец попросил его что-нибудь написать. «Аз есмь раб Божий Грязной Василий сын Григорьев», — написал Грязной. Волынец с прищуром обозрел бумагу, потом, перевернув её, склонился с пером. Малое время спустя предъявил готовое. Кабы не видел Грязной всё своими глазами — нипочём не отличил бы собственную руку от подделки.
— Талант у тебя, Петруха, — серьёзно сказал он Волынцу. — А такой талант в нашем деле завсегда сгодится.
И точно, подлый дар Волынца скоро пришёлся кстати.
2.
Покамест готовилось опричное войско, царь думал про Новгород. В заговор Пимена и прочие малютины сказки он почти не верил, но делал вид, что верит. Пусть хлопочут. И пусть все думают, что он верит. На них потом и ответ за кровь.
Был у него свой счёт к Великому Новгороду, счёт давний и тайный, и вот теперь появился предлог поквитаться за всё, выплеснуть давно носимую смертельную ненависть.
Возникла эта ненависть не сразу. Сначала был раздражающий сквозняк, который дул на Москву из сырого новгородского угла. Холодок взаимной неприязни он ощущал с младых ногтей. Всё неуступчивое, самоуверенное, недоверчивое, насмешливое — это был Новгород. Его наставники всегда держали бывший вольный город на подозрении. Читали наследнику «Сказание о градех», где говорилось, что бояре в Новгороде меньшими людьми наряжати не могут, а меньшие их не слушают, что люди там сквернословы, плохи, пьют много и лихо и только Бог блюдёт их за их глупость. Но даже у него, отрока, возникали сомнения. Коли так плох и безнаряден город, откуда ж в нём такие богатства, которым все завидуют? Ещё во дворце любили вспоминать как великий князь Иван Васильевич разбил на Шелони новгородское войско, как усмирил старинную вольницу, как укротил злобесную Марфу-посадницу.
Другое воспоминание детства — мятеж Старицких. Оставшаяся вдовой мать, Елена Глинская, страшная в своей красоте и ярости. Испуганный шепоток: Новгород за Старицких, кованая рать с ними. И огромное облегчение после того как князь Овчина-Телепнёв-Оболенский разбил мятежников.
Пировали чуть не полгода. Хмельной красавец Овчина, здоровый как жеребец, уже не стесняясь придворных, по-хозяйски лапал влюблённую в него великую княгиню, не замечая, что из угла волчонком смотрит на него малолетний наследник. Счастье твоё, Овчина, что не дожил до той поры, когда волчонок стал волком. И за ту детскую муку ревности ответит Новгород.
А ещё получил тогда Иван урок на всю жизнь. Он своими ушами слышал как мать обещала помиловать мятежников, коли сдадутся без боя. Но когда, поверив, сдались — велела повесить тридцать новгородских дворян вдоль московской дороги. Самого князя Андрея Старицкого, надев на него железную маску, уморили в тюрьме. Когда же великой княгине напомнили данное слово, она, не моргнув глазом, отперлась да ещё лицемерно отчитала Овчину, дескать, он всему виной, не так меня понял, а тот знай ухмылялся в вороные усы. Но если мать солгала, значит, ложь властителям дозволена?
Все ненавистные боярские семьи гнездились в Новгороде, все ненавистные люди были родом оттуда: опекун Ванька Шуйский, нагло развалившийся на отцовой постели, колючий правдолюбец Филипп Колычев, Сильвестр с вечно указующим в небо перстом. Наконец, Курбский хоть и не был новгородцем, зато всегда нахваливал тамошние порядки в те поры, когда они были вместе.
С годами ненависть крепла, становилась осмысленной, питалась новыми соками. Страшно раздражало богатство города — великолепные храмы и палаты именитых людей, роскошное внутреннее убранство. Невольно сравнивал с Москвой и сравнение часто было не в пользу столицы.
Саднило давнее воспоминание о первом незадавшемся казанском походе. Выступать должны были ещё в мае, но из-за всеобщей неразберихи поход затянулся в июнь. Однажды вечером, возвращаясь в лагерь под проливным дождём, царская свита догнала отряд новгородских пищальников. Дюжие бородатые мужики с тяжёлыми пищалями, узнав царя, подняли шум: сеять надо, государь, дома без нас не управятся, с голоду пропадём. Ошеломлённый их напором, юный царь попытался осадить толпу грубым окриком, но тщетно, пищальники тесно обступили его, не давая проехать. Тогдашний любимец царя Фёдор Воронцов, упокой, Господи, его душу, хлестнул ближнего пищальника по лицу плетью. Взвыв от боли, тот сдёрнул Воронцова с коня, стал пинать ногами. Свита кинулась выручать своего, закипела драка. Свита хлесталась плетьми, пищальники орудовали прикладами. Понеслась матерщина, хряские удары. Обомлев от ужаса, царь ударил плетью коня и, вырвавшись из свалки, поскакал прочь. Опомнился в кромешной тьме в незнакомой местности, долго плутал в ночи и нашёл лагерь лишь к утру, вне себя от ярости и стыда. Тогда он всего лишь приказал выпороть зачинщиков. Случись такое сейчас — все пищальники легли бы на плаху. Теперь можно поквитаться и за ту давнюю обиду.
И всё же не в старых обидах состоял его главный счёт строптивому городу. Наезжая в Новгород, царь чуял глубоко запрятанную вражду. Его не обманывали ни пышность чествований, ни восторженные крики толпы, ни подобострастие городских властей. И насчёт Пимена он тоже не обманывался. Крепко вцепился старик во власть, хоть и служит рабски, а тоже новгородец, и следовательно — враг.
Нет, никогда не простит Новгород ухватистому и скопидомному калитиному роду отобранных богатств, сведённых на Москву лучших людей, а главное — прежней воли. Сто лет минуло с того дня как дед Иван обрубил язык вечевому колоколу, но и поныне не выветрился в городе крамольный вечевой дух, помнит город как рядился с князьями, как указывал им путь, ежли не сходились. И на царя по сю пору смотрит с прищуром, хоть кланяется да не молится. А ему надо, чтоб на него молились, ибо самодержец есмь! И пусть в европах обзывают
