дама, возраста, наверное, Клоппеншульца, неподвижно сидела в кресле у окна и смотрела на окно философа на пенсии.
– Мадам Левендорп, – прокомментировал Клоппеншульц, заметив, куда смотрит Эриксон.
– Ваша знакомая?
– Нет, я её совсем не знаю, – покачал головой философ. – Это я придумал ей такую фамилию. Как и всё остальное – жизнь, судьбу, детей, музыку, которую она слушает, и книги, которые читает.
– В самом деле?
– Да. Это очень интересно. Думаю, она тоже знает про меня всё. В её собственном представлении, разумеется.
– Интересно. А почему бы вам не познакомиться?
– Зачем? – улыбнулся философ. – Знакомство разрушит обаяние неведомого, тайну, созданный образ, фантазию – да всё разрушит. Мы проводим друг с другом целые вечера, а иногда и дни напролёт, и нам не скучно, мы не надоедаем друг другу, мы остаёмся друг для друга загадкой, которая никогда не будет разрешена, но от этого не становится менее притягательной, а лишь увлекает ещё более. Мы счастливы друг с другом, как не бывают счастливы даже самые любящие супруги, вынужденные жить под одной крышей, подавлять волю один другого, подчиняться и приспосабливаться, накапливать обиды и наблюдать остуду былых чувств. Мы избежали всего этого и остаёмся друг для друга величайшей тайной, до которой не тянет дотронуться именно потому, что малейшее прикосновение разрушит волшебство нашего единения.
– Хотите, я узнаю о ней что-нибудь? – предложил Эриксон.
– Ни в коем случае! – пылко возразил Клоппеншульц. – Не вздумайте, молодой человек! Вы хотите сломать мне жизнь? Что я вам сделал?
– Да что вы, что вы! – опешил Эриксон от такой горячности. – И не думал даже, успокойтесь. Просто я мог бы узнать хоть что-нибудь – имя, например, сколько ей лет или как зовут её внука, или, наконец, что она сейчас читает. И тогда вы могли бы снять с полки точно такую же книгу, и ваше единение стало бы ещё более полным. Но если вам это не нужно, если вы так трепетно относитесь к своему одиночеству, я… Сломать жизнь… Надо же… Это мне тут пытаются сломать жизнь.
– Кто? – без особого, как показалось Эриксону, любопытства поинтересовался философ.
– Да все. Все жильцы этого дома, – звонким шёпотом произнёс Эриксон, оглянувшись на дверь.
– Я тоже? – дёрнул бровью Клоппеншульц.
– Кроме вас, – торопливо отвечал Эриксон, – кроме вас. Я не знаю, что я им сделал, как вы изволили выразиться, не знаю, чего им нужно от меня…
– Так спросите, – перебил Клоппеншульц. – Что может быть проще: поговорите с ними и выясните это.
– Поговорить?.. Хм… Нет, это невозможно. Да я и пытался, но… они, похоже, считают меня сумасшедшим. А вернее, они хотят сделать меня таковым.
– Каковым? – уточнил философ.
– Они хотят свести меня с ума, господин Клоппеншульц.
– Хм… Хотят или нет, они или нет, но если этого кто-то действительно хочет, то он уже значительно преуспел в достижении своей цели.
– Что вы хотите сказать? – нахмурился Эриксон.
Клоппеншульц издал тихий смешок, весело поглядывая на своего гостя:
– Дело в том, господин Скуле, что свести человека с ума – это, знаете ли, весьма простая (я бы даже сказал – банальная) задача. Даже и не задача вовсе, а – так, небольшая штудия.
– В самом деле?
– Да уж поверьте мне, молодой человек, я знаю, о чём говорю. Очень простая задача, которая была бы довольно любопытна, если бы не эта её простота. Коротко говоря, мой друг, чтобы свести человека с ума, достаточно дать ему понять, что его пытаются свести с ума. И всё. Всё остальное он сделает сам.
– В смысле?
– А какой вам ещё смысл, господин Скуле? Дайте человеку понять, что вы решили довести его до безумия, небрежно сделайте пару двусмысленных намёков, отпустите пару загадочных фраз… А потом только поддерживайте его в его борьбе с собственным психическим здоровьем: легко и ненавязчиво акцентируйте его внимание на тех странноватых поступках, которые он начнёт совершать, на тех глупостях, которые он станет время от времени говорить, на необычной горячности, с которой он станет отрицать любые подозрения в собственной ненормальности, которые у него же и возникнут, на излишней подозрительности, которую он, естественно, станет проявлять. Однако ни в коем случае не забывайте при этом делать вид, что у вас нет никаких злых намерений, но – внимание, молодой человек! – делать этот вид нужно очень осторожно, ваша игра должна быть тонкой – такой, чтобы у него оставались сомнения в вашей искренности. Это укрепит бедолагу во мнении, что его действительно хотят довести до безумия и что некоторых результатов злодей таки добился. Ну, и так далее; его психика будет сначала медленно, а потом всё стремительней закручиваться в спираль, процесс пойдёт по нарастающей, и чем больших успехов он добьётся в разрушении своей психики, тем больше усилий будет прилагать для окончательной победы над собственным разумом.
– Интересно… – произнёс Эриксон, холодея от того расчётливого равнодушия, с которым всё это было сказано. – Вы что, психиатр?
– Я же сказал вам, что я – философ, вольный философ на пенсии.
– Тогда откуда вы всё это знаете?
– Ну-у, молодой человек, – улыбнулся Клоппеншульц, – философия и психиатрия не так уж далеки друг от друга, как вам, наверное, кажется. Иногда я думаю даже, что это одна и та же наука, только по-разному называемая, – по губам философа снова скользнула грустная улыбка. – Просто философ смотрит на продукт своей умственной деятельности, так сказать, изнутри, а психиатр – снаружи… Но вы не спрашивайте, господин Скуле, не спрашивайте меня об истоках моих познаний в теме доведения человека до безумия, чтобы мне не пришлось отвечать, – покачал головой Клоппеншульц. – Вы ведь не хотите возненавидеть меня? Терзаться потом тайной, которую узнали. Ведь не хотите? Вот вам, кстати, наглядный пример. Если я узнаю что-то о реальной мадам Икс из окна напротив, а не о той Левендорп, которую я себе выдумал, не буду ли я потом мучиться этим весь остаток моей жизни. Не окажется ли раскрытая тайна столь ужасным фактом её биографии, что я не смогу спокойно спать, пока не добьюсь предания этой дамы суду или помещения её в клинику для душевнобольных. Представьте себе на минуту, что моя тайна окажется именно тем толчком, которого будет достаточно, чтобы вы окончательно убедились в своём подозрении.
– Моём подозрении?
– Ну, о том, что жильцы этого дома сговорились свести вас с ума, – с улыбкой пояснил Клоппеншульц.
Эриксон побледнел. Похоже было, что этот старик в инвалидной коляске играет с ним как кошка с мышкой, играет на струнах его натянутых нервов, на клавишах чувств, бьёт в барабаны его неясных навязчивых подозрений,
