не осталось ничего и в помине. Это был скорее добродушный, чем злой, старикан, любивший своих старушку жену и дочь, с удовольствием вспоминавший годы, проведенные в море. В их мирном домике Владимир Алексеевич нашел уют семейного быта, совершенно недоступный его скитальческой жизни. На некоторое время уют пленил его, и частенько по вечерам, после спектаклей, отправляясь проводить Ксению Владимировну, он заходил к старикам. За стаканом чая незаметно пролетало время, шумел самовар, а старик, радуясь тому, что его слушают, с удовольствием рассказывал о морской жизни, о бурях и штилях, о кругосветном плавании и матросе Василии Югове, который для Владимира Алексеевича был дядей Китаем, а для Фофана — непокорным Васькой Юговым.
Летом 1877 года Владимир Алексеевич ушел добровольцем на русско-турецкую войну. Теплые и приветливые письма получал он на войне от семейства Фофановых. Особенно его веселили письма матери. Обычно после сообщения всех известных ей новостей о Саратове, о болезнях и недугах мужа, о своем беспокойстве за судьбу дочери она начинала обсуждать в письме политические вопросы, причем больше всего волновал ее вопрос: вступит или не вступит на этот раз в войну Англия. Владимир Алексеевич долго улыбался, вспоминая, как в одном из писем, высказавшись совершенно определенно за то, что Англия непременно вступит в войну, она предостерегала его от возможного легкомыслия: «Смотрите, не вздумайте еще в Англию удрать». Письма Ксении Владимировны были несколько беспорядочны и несвязны, но беззаботно веселы и полны сообщений о его, тогда новых, театральных друзьях: Андрееве-Бурлаке, Далматове и др. После войны Владимир Алексеевич повидал Ксению Владимировну и после этого надолго потерял ее из виду. Только совсем недавно, перед поездкой на Волгу, он вдруг получил от Гаевской письмо из Нижнего. Вот почему поиски Ксении Владимировны были так упорны. И когда встреча, наконец, состоялась, все вместе отправились гулять по Нижнему. Владимир Алексеевич сводил Ксению Владимировну и Надю на улицы Полевую и Канатную, показав, где жили А. М. Горький и В. Г. Короленко, побывали они на Сибирских пристанях, успели погулять по знаменитому Новгородскому откосу, зеленому-зеленому, где-то вдали он почти сливался с чуть помутневшим изумрудом волжской воды. Тепло попрощавшись с К. В. Гаевской, к вечеру уехали вниз.
Миновали Казань, Симбирск, раскинувшийся на высоком берегу Волги, весь утопающий в садах, круглый год обвеваемый ветрами, не случайно названный городом ветров, и, наконец, подъехали к Жигулям. Они начались рано утром. Бархатистые склоны Жигулей, отражаясь в Волге, плыли по ней вместе с пароходом. С берега неслось пение птиц, особенно отчетливо и приятно звучавшее в утренней прохладе августовского дня. Кое-где по Жигулям торопливая рука осени разбросала желтые и красноватые пятна.
Миновали Ширяевский буерак. Вдали над Самарой показалась синяя дымка. Вот и город. Как все волжские города, он прятался в зелени. На пристани Владимира Алексеевича встречала Елена Алексеевна Буланина. Пошли гулять в Струковский сад. «Отец много рассказывал Е. А. Буланиной, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — о новостях в редакции тихомировского „Детского чтения“, где оба сотрудничали, о последних заседаниях Шмаровинских художественных сред и новых рисунках Волги, сделанных художником А. Нечаевым в его последнюю поездку на Волгу. Нечаев был их общим знакомым».
В Саратове путешествие закончилось. Двадцатого августа семья Гиляровских собралась в Малеевке на террасе за чайным столом.
* * *
Зимой, когда скованная льдами Волга была спрятана от глаз, когда нельзя было, махнув на все рукой, вырваться к ее берегам, чтобы вдохнуть в себя влажный и свежий аромат, Владимира Алексеевича выручали художники.
Живопись вообще была одним из сильнейших жизненных увлечений Гиляровского. В бытность свою в Москве он, можно сказать с уверенностью, не пропускал ни одной выставки, а если открытая в Петербурге выставка какого-нибудь художника не привозилась затем в Москву, он мчался в Питер, чтобы взглянуть на нее.
В среде художников Владимир Алексеевич был всегда желанным гостем. Связанный в течение многих лет с Московским училищем живописи, он большинство участников выставок передвижников, «Союза русских художников», а позднее «Бубнового валета», «Голубой розы» и других знал еще с их ученических времен. Особенно любил он выставки училища живописи, передвижников и «Союза русских художников».
Выставки Владимир Алексеевич обычно смотрел до вернисажа, когда шла развеска. Проходя по залам с уже экспонированными картинами или еще прислоненными к стенам, он, перебрасываясь шутками с художниками, отмечал иногда про себя, а чаще вслух, все, что ему нравилось.
— Ну как не любить художников! — говорил он. — За окном стужа в двадцать пять градусов, а у них розы благоухают, степи цветут, Волга катит свои волны, вскочить бы в лодку да махнуть вдоль яра, вверх по течению.
Стремительный и быстрый, он не раз утихал у полотен с кусочками Волги.
Вот она перед ним плещется волнами, белые гребешки взлетают на поверхности и исчезают в глубине, послушные размашистой и яркой кисти Петровичева; шумят разноголосой толпой, пестрят яркими цветистыми юбками залитые солнцем волжские базары Бычкова; а вот и клодтовская Волга, не согретая теплом, грозная и недоступная, с тяжелыми, словно свинцовыми, волнами… Картины Аладжалова. Несколько сереньких домиков, покосившиеся углы изб, соломенные крыши. Если каждый из этих домиков подвергнуть строгому архитектурному анализу, то, пожалуй, придешь к решению, что ничего более примитивного и некрасивого никогда не создавалось людьми. Но вокруг домика зеленые лужайки, березы, за избой гуляет, пощипывая травку, теленок, а крутой обрывистый берег омывают волжские волны. И, глядя на эту серую избу, Владимир Алексеевич всем сердцем с художником Аладжаловым. Разве могут самые гениальные архитектурные сооружения вдохнуть столько тепла, любви, сколько этот знакомый и бесконечно родной кусочек волжской деревни, перенесенный на полотно художником.
Зимний солнечный день, на безоблачном голубом небе сверкают золотистые купола Углича; бешено взметая снег, мчится тройка. «Нет, — думает Владимир Алексеевич, — так красив может быть только волжский город, даже под рукой такого мастера, как Константин Юон».
Глядя на все эти небольшие полотна, вместившие столь много, он пишет художникам свои памятки-экспромты тут же, не выходя с выставки, и сразу раздает их.
ЮОНУ
