в рваные раны, как в специально подготовленные литейные формы, вплавилось раскалённое вещество, когда-то изгнанное из души Серого Пса. Автоматически следуя за вереницей псов, Хренус всё глубже погружался в топи воспоминаний, его глаза потухли.
«Блеск…всегда он был впереди всей стаи, всегда в центре…дерзкий, фартовый, постоянно сыплющий остротами…да и Лола его больше любила…хотя, как больше — меня она совсем не любила… Блеск всегда говорил…подойдёт и скажет: «Эй, Хренус, четвероногий друг, здорово»— все гавкают, смеются, я глотаю обиду, злоба искрится во взгляде. А Блеск снисходительно кладёт мне лапу на плечо и говорит: «Да ладно, Хренус. Ты хороший пёс, не обижайся, ты же мой кореш» …Бесконечный обман… Мы с Шишкарём бежим по моргающим улицам, Блеск со своими — по дворам ловит кошек и крыс…врывается на склад продуктового магазина. Вся стая — его фанаты, он сверхновая, маяк, взрыв осветительной бомбы, люстрообразные её огни, падающие на землю. Он продирается сквозь коридоры, лабиринты, задние улицы, кривляющихся акробатов, клубки двухголовых змей, хитросплетения слов, жил и корабельных канатов. Он легко взбегает по лестнице, опоясывающей костяную башню. На каждой из ступеней — сокровища, доспехи, благовония, ковры, изысканная стеклянная посуда. Но он поднимается всё выше, пока на её вершине не зажигает фиолетовый пламень, который увидят и в зелёных глубинах и бледно-белых высотах. Он — Прометей псов и честь их рода, лучший из помёта, визионер и нож, рог, возвещающий о прибытии долгожданной армии. Быть с таким рядом — почёт, говорить с ним — честь.
И, разумеется, с таким псом тягаться мне бесполезно. Но как он выглядел тогда, когда когти дождя рвали растерзанный асфальт с торчащими из него артериями кабелей, а ветер был как плащ, как простыня, натянутая между домами. Когда увлажнились его глаза, когда они приняли вид линз, передо мной предстала тотальная кататония его харизмы. Он был слаб, и я прекрасно помню звук, сопровождавший это действо — тонкий свист, который к своему концу резко ушёл вверх и стал тонким проводком, приводящим в действие взрыватель. Смерть с небес, смерть из подземелий, смерть на плоскости, где никого не было, где ты один, один, один, один и харизма не поможет. Она не поможет, когда ты, кутаешься в отсутствие и прячешься. Содрав с него кожу, контекст поглотил его, перекувырнулся через себя в прыжке и был таков. Больше их никто не видел».
Тоскливость воспоминаний прервало некоторое изумление от того, как он сам, ненавидя Блеска, воспел его. Хренус до этого никогда не выражался многословно и хотя бы в малейшей степени поэтично, почему же в первый раз ему удалось это сделать в отношении той ситуации, которая, по его мнению, была для него однозначно негативным опытом?
В этот же самый момент Шишкарь нагнал Казанову, размечавшего для стаи фарватер в просторе мокрого леса.
— «Слушай, Казанова, а ты откуда эту историю знаешь?»— осторожно спросил Шишкарь, забивая в себе кипучий интерес.
— «О, мне её рассказал Старый Бульдог Ли»— ответил Казанова, дружелюбно улыбаясь — «Был период, когда мы обрабатывали одну дыру, и вот он всегда завершал наш вечер какой-нибудь историей из своей жизни. Ну, или из жизни знакомых ему псов.
— «А что это за кличка такая — Ли?»— Чёрный Пёс любил выяснять малейшие подробности во всех интересовавших его историях; он питал страсть к крошечным бликам, тонким моментам, пытаясь за счёт них создать у себя в голове максимально целостный образ услышанного от третьих лиц. Однако делал он это редко, потому что в угоду своему интересу он задавал бесконечное количество уточняющих вопросов, зачастую перебивая рассказчика, что закономерно вызывало у последнего резко негативную реакцию.
Но казалось, будто бы Казанове самому нравится отвечать на пытливые расспросы Шишкаря, чем пришелец, разумеется, заслужил расположение Чёрного Пса.
— «Да это псевдоним, а хозяева звали его что-то типа «Лимон», он мне по пьянке проговорился — любил за людьми допить из бутылок. Вообще у него всякие пристрастия такого рода были»-
— «А где он сейчас?»-
— «Вот уж не знаю. Живёт, наверное, где-то. Может, ещё в деле, а, может, и нет»-
— «Поняяяятно»— Шишкарь замялся, как будто бы поставив нелепую, ненужную точку, хотя хотел, чтобы на её месте была непринуждённая запятая. По виду Чёрного Пса создавалось впечатление, что он хочет задать неудобный вопрос и, стесняясь, пытается себя пересилить.
— «Ммм…э…А вот… ну, я понимаю, что вопрос такой…»-
— «Давай, не томи»— пошёл навстречу Казанова.
— «Ну вот как ты так… ну это…»-
— «Стал таким красивым?»— Казанова залился ироничным смехом — «Да, так, совсем пустяковая история. Я совершал переход один — двигался дни и ночи, дни и ночи. Устал, как собака (ха-ха-ха). Вооот… а мой путь пролегал через небольшое поселение, домики милые, как с открытки, псы, правда, там меня особо не жаловали, но, с другой стороны, и не наезжали. Вот, в общем, иду я уставший, голодный, худой — один рёбра торчат; я сейчас по сравнению с тем периодом жирный-прежирный стал — солнце плешь печёт немилосердно. Думаю, дело — труба, и тут смотрю: домик такой, знаешь, сказочный (даже на фоне остальных) — пряничный или там с колбасной крышей, не помню, как там точно было, ну чистенький, аккуратненький, клумбы с цветами, а на скамейке перед ним, прям под окном, стоит прикрытый платком пирог. Запах — язык проглотил. Слюна течёт водопадами. Ну, думаю, сам Бог послал. Подхожу, значит, к пирогу, делаю первый укус. Вкус-половина сахар, половина мёд (хотя пирог с мясом был). Я в эмпиреях, мне поют ангелы. И тут слышу голос женский:
«Ах ты, срань болотная!»— смотрю, а в окне стоит хозяйка вот этого всего добра, злая, как черт. Я ничего даже подумать не успеваю, а она тут же хватает с плиты (а окно-то было кухонное) чайник кипящий и кааак меня обдаст: «Вот тебе, говно, получай».
Сил хватило мне только до кустов придорожных добежать. Там провалялся я, сам не знаю сколько, может, и неделю целую. Всё время не жив ни мёртв был: сбился со счёта, сколько раз думал, что копыта откину. Ну потом, когда сотую кожу, наверное, сбросил, уже полегчало, ну и пошёл дальше. А остальные «регалии» уже потом сами собой приложились. Вот так»-
Шишкарь был шокирован — Казанова рассказывал об этом событии непринужденно, с бродячей улыбкой, попутными, приблудившимся шутками, кривлялся, как будто бы это была комедийная история. Даже для опытного бродячего пса это было неслыханным жестом, ведь Шишкарь сам всегда очень переживал по поводу своей внешней привлекательности и старался, по мере возможностей, улучшить свой облик (В ателье — затихшие манекены).
— «И ты вот… так нормально это вспоминаешь?»— выдавил Шишкарь.
— «Так а
