К кому она попала? К лихому сброду, который промышляет грабежами и разбоем? Или к повстанцам, затеявшим бунт наподобие того, что учиняли в России Стенька Разин и Емелька Пугачев? Хорошо бы еще получить представление, в какой стране она сейчас. Везли долго, так что могли завезти и в Польшу, и на Балканы, и к черту на рога. Язык, на котором перекликались йомены в плащах, был Аните совершенно неизвестен, она не понимала ни слова.
Сопровождавшие ее подошли к дубу, что рос на краю поляны, обратились к сидевшему там человеку. Тот поднялся, вразвалочку подошел к Аните. Она узнала его – это был цыганистый малый, который вместе со своими компаньонами спас их от бандитов на подъезде к Шпрайтенбаху. Он и одет был как тогда – пальто поверх жилетки. Анита немного взбодрилась: не убил в прошлый раз, авось пощадит и теперь.
Цыган оскалился, что, очевидно, должно было обозначать улыбку, и проговорил на паршивом французском:
– Добрый день, ваше величество… Не укачало ли вас?
Анита проигнорировала сарказм, молвила удивленно:
– Я не величество. И никогда им не была.
– Ах, ну да… – Оскал цыгана стал еще шире. – До величества вы еще не дозрели. Не по чину вам… Но император – человек страстный. Глядишь, своего добьется.
Он говорил загадками, и Аниту это взбесило.
– Послушайте! Меня зовут Анита, ни к каким императорам я отношения не имею. Куда меня притащили и что означает весь этот балаган?
Харю цыгана перекосило, он обменялся двумя-тремя неразборчивыми репликами с конвоирами Аниты. Их челюсти отвисли, они что-то бормотнули в ответ.
– Вы врете! – Цыган подступил вплотную, дохнул чесноком и еще какой-то дрянью. – Откуда у вас это платье? – Он хапнул ее за рукав и оторвал манжету.
Платье и так было в жалком состоянии, поэтому Аниту возмутил не нанесенный ущерб, а само поведение неизвестного.
– Уберите руки! Если все дело в платье, я его отдам. Оно мне досталось случайно… – И она кратко поведала историю с покупкой «королевского» наряда.
Цыган был на грани припадка. Он схватил за шиворот форейтора и шваркнул его лбом о ствол дуба. Форейтор взвыл так пронзительно, что лесной народец побросал все свои дела и стал стягиваться к поляне, чтобы посмотреть, что тут творится. Анита подумала, не задать ли под шумок стрекача, но двое других конвоиров, точивших на нее зуб всю поездку, не сводили с пленницы налитых кровью зенок.
Цыган от души еще несколько раз шмякнул форейтора о дерево, оставил его в траве, неподвижного и мятого, как куль, после чего снова обратился к Аните:
– Значит, ты – не Жозефина?
– Я даже не знаю, кто это, – честно ответила она.
– Ты француженка?
– Нет.
– Кто же?
Аните вспомнилось, какой эффект произвело на Франца-Иосифа слово «Россия». Эти аборигены упоминали какого-то императора… Вдруг и с ними пройдет тот же фокус?
– Я – подданная Российской империи. У меня в ридикюле есть документы, можете убедиться.
– Российской империи? – Зрачки цыгана сузились, а мутная желтизна, в которой они плавали, полыхнула огнем. – Ты умрешь! – И прогавкал что-то на своем спотыкающемся диалекте.
Сборище зашумело, заволновалось. Обмершая Анита увидела вокруг себя десятки… не десятки – сотни! – разъяренных лиц. Ее подхватили и, как чурку, понесли к дубу, под которым минуту назад сидел скалозубый цыган.
– Э… Что вы делаете? – сдавленно прошипела она, потому что голос куда-то пропал. – Это незаконно!
Меньше всего в этой вольнице думали о законах. Откуда-то возникла прочная пеньковая веревка, ее перекинули через горизонтально расположенный дубовый сук, под который подкатили высокий чурбак. На чурбак поставили Аниту – жалкую беспомощную куклу. Она трепыхалась, но множество рук удерживало ее со всех сторон. Все, что она могла, – это вертеть головой и надрывать голосовые связки. Проку от этого не было ни на унцию.
На шею накинули шершавую петлю. Было уже не до гордыни, не до аристократической доблести. Июньским днем, посреди знойного клейкого марева, смерть обдала Аниту своим морозным дыханием – таким студеным, что сердце враз обледенело и перестало биться, хотя петля еще не затянулась. Все то бабье, слякотное, постыдное, что Аните всегда удавалось успешно прятать в себе, само вырвалось наружу вместе с истошным предгибельным воем.
– Помоги-и-ите!
Но кто бы ей помог средь стаи полузверей, затерянной в никому не ведомой дубраве? Она услыхала в ответ ликующий рык перекипавшей от исступления орды. Еще ухитрилась заметить, как цыган сделал знак своей волосатой рукой. Чурбак вышибли из-под ног, веревка перехватила горло, врезалась в кожу под подбородком, в глазах померкло, в голове взорвалось, и крохотный бестелесный комочек, называемый душой, устремился в темную, без единого блика, воронку.
Глава четвертая
Осколок империи
Авария. – Пеший поход. – На солнцепеке. – Озеро, которого не должно было быть. – Стыд и срам. – Чудо чудное, диво дивное. – Железный ихтиозавр. – Тот, кто приходит вовремя. – Видения загробного мира. – То ли серб, то ли словак. – Маленькая, но гордая республика. – Михай и его головорезы. – Ошибка вышла! – Пастушка из Аркадии. – Мерзкое слово «шантаж». – Искры в ночи. – Сестра Джейн. – Два выбитых зуба. – За боротом. – Катапульта из древних времен. – Быть может, его последние слова.
Максимов и не чаял, что творение шотландца, чья фамилия выветрилась у него из памяти, прослужит так долго. Он миновал Швейцарию, где на иных участках маршрута vélocipède приходилось тащить волоком вверх по крутой горной тропе, а иногда лететь на нем под уклон с одуряющей быстротой. Потом пошла австрийская земля, мало чем на первых порах отличавшаяся от швейцарской. По уму, надо было бы почаще останавливаться, производить осмотр механизма, очищать от песка и набившейся грязи, протирать, смазывать, подвинчивать гайки… Инженер-практик знал эти премудрости досконально. Но сейчас было не до профилактики. Максимов гнал и гнал на восток, спешиваясь затем только, чтобы глотнуть воды из колодезной бадьи да наскоро прожевать какой-нибудь штрудель, купленный на рынке в одном из городишек, через которые он проезжал.
Ничего не было удивительного в том, что в один непрекрасный день техника спасовала. Первыми не выдержали патентованные надувные шины Томпсона – одна из них лопнула, и в ней образовалась крестообразная дыра. Шину Максимов снял, попробовал ехать дальше на ободе, но быстро сломалась одна спица, другая, колесо прогнулось, и ездоку оставалось лишь констатировать факт, что агрегат пришел в негодность.
Происходило бы дело, скажем, в Лондоне или в Париже, можно было бы поискать в мастерских запасные части. На худой конец заказать новые. Штука простецкая, изготовили бы в два счета. Но в местности, куда к тому часу занесло Максимова, мастерскими, могущими изготовить пневматические шины, не пахло. Он находился уже где-то в районе Сомбатхея, если только судьба не забросила его южнее или севернее, так как путеводной нитью служила плохонькая карта, купленная в Граце. На ней все было размыто, наименования городов и селений поражали своей неудобочитаемостью и непроизносимостью. Балашшадьярмат, Дьендьешпата, Кишкунфеледьхаза, Хайдубесермень, Шаторальяуйхей… Максимову мнилось, что он видит перед собой бессодержательный набор звуков, расставленных в случайном порядке. А люди жили в этих населенных пунктах веками, свыклись с их именами и, поди, ломали бы язык, столкнись они с каким-нибудь Нижним Новгородом или Кисловодском. Не надо быть высоколобым мыслителем, чтобы лишний раз убедиться: все индивидуально, все относительно…
