Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»
Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.
Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал и поэтому схитрил:
— Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.
— Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, — недовольно сказала мама.
— И Кышу жарко. Вон как он дышит.
— А я не взяла купальника, — пожалела мама. — Пошли бы на пляж.
— Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда — ни шагу! Честное слово!
— Это мысль, — сказала мама. — А Кыш?
— Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».
— Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.
— Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, — сказал я.
41
В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.
— Нагнись сюда! Нагнись! — тихо позвала меня Вера. — Я здесь!
Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!
— Иди обедать, — сказал я. — Здравствуй!
— Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.
— А где же павлин? — спросил я.
— Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.
Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…
Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.
Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.
Я это вспомнил, и вдруг в кружочках бинокля всплыло улыбающееся лицо папы. Забывшись, я выронил бинокль, вскрикнул: «Папа!» — но тут же зажал себе рот, а другой рукой сжал челюсти завизжавшего от радости Кыша. Папа испуганно отдёрнул от павлина руку, строго посмотрел по сторонам, повертел мизинцем в левом ухе, наверно подумав, что ему послышалось, и снова потянулся к павлину.
Я ужаснулся. Фотографировать своего родного папу при попытке выдрать из павлина перо у меня не было сил. Ещё секунда — и для того, чтобы предостеречь его от дурного поступка, я снова заорал бы: «Папа!» Но тут какой-то голос во мне сказал: «Дурак! Тебе не стыдно так плохо думать про своего папу? Ты что, очумел? Разве он способен обидеть муху, не говоря уже о павлине?»
Я посмотрел в бинокль. Павлик что-то склёвывал с папиной ладони. К ним подошёл Корней Викентич. Ветер дул в мою сторону, и я хорошо слышал их голоса:
— Всё-таки я узнал, что он больше всего любит, — сказал папа. — Кусочки яблок с чёрным хлебом.
— Удивительно! Вы читаете мысли птиц?
— Нет. Просто я сам люблю яблоки с чёрным хлебом. У нас с павлином родственные натуры, хотя внешне мы совершенно не похожи.
— И однако, Сероглазов, не отлынивайте от процедур. Не заговаривайте мне, голубчик, зубы, — сказал Корней Викентич. — Марш на четвёртую тропу, в пешую прогулку. Вам нельзя жиреть.
— Вы знаете, у меня тоже начинают пошаливать нервишки, — пожаловался папа. — Слуховые галлюцинации: голос Алёши… визг Кыша и какие-то зайчики в глазах.
«Это от бинокля», — догадался я.
— Шагом марш! Шагом марш! Мне тоже чудятся всякие голоса: «Иди на пенсию, старик! Давно пора!» Но я, как видите, не ухожу, — сказал Корней Викентич.
— Э-эх! — выдохнул папа и затрусил по дорожке.
— Васильев! — позвал Корней Викентич. — Вы почему не были на обеде? В чём дело? Налопались шашлыков? Кто вам дал право нарушать режим?
— Пропал аппетит, — сказал, подойдя, Василий Васильевич.
— Где вы, простите, пропадаете? С пляжа вы ушли раньше срока.
— Я осмотрел дворец… и с часок подремал у прудов.
— Бегом за стол! Назначаю вам силовые процедуры.
— Есть! — по-военному ответил Василий Васильевич.
«Что-то я вас не заметил ни во дворце, ни у прудов, товарищ Васильев!» — подумал я, продолжая смотреть в бинокль. А Кыш задремал. Задремал на боевому посту! Он дёргал во сне лапами, сладко посапывал и шевелил ушами.
«Ну погоди! Я из тебя сделаю настоящую собаку!» — сказал я про себя.
Я не знал, сколько прошло времени. Вера не возвращалась. Мне самому захотелось спать и есть. Обед в «Кипарисе» кончился. К Павлику больше никто не подходил… Было тихо. Начался тихий час, а папа говорил, что во время этого часа на глаза Корнея Викентича лучше не попадаться… Иногда я нацеливал бинокль на папино окно, забыв, что папе вместо сна прописана пешая прогулка.
42
И вдруг из папиного окна высунулся Василий Васильевич. Он смотрел вниз так, словно точно знал, что через минуту кто-то выйдет из главного входа. И правда, большая дубовая дверь медленно отворилась, и из неё осторожно вышел… Федя! Он осмотрелся по сторонам и, прильнув к стене, как будто за ним была погоня, дошёл до угла. Потом, слегка пригнувшись, побежал на хозяйственный двор. Василий Васильевич сверху за всем этим наблюдал.
Я подумал, что Федя, не желая спать, пошёл кормить обедом Норда, который, по разрешению Корнея Викентича, жил на хоздворе. Но в руках у Феди не было ни свёртка, ни банки с супом, ни миски со вторым… Немного погодя он быстро прошёл мимо меня за деревьями, и мне опять пришлось зажимать пасть Кышу, проснувшемуся от его шагов. За спиной у Феди висели верёвки с крючьями, а в руках он держал сумку с чем-то круглым.
«Банка с масляной краской!!!» — догадался я.
Василий Васильевич, проводив Федю взглядом, улыбнулся, довольно потёр руки и отошёл от окна. Немного погодя он тоже осторожно вышел из корпуса и, как ягуар, неслышно и мягко побежал по дорожке за Федей.
У меня от волнения и интереса колотилось сердце, я чувствовал, что назревают большие события, и в такой момент не мог уйти с поста! И ещё у меня затекли в лежачем положении руки и ноги. Я встал на колени и, ругая про себя Веру, смотрел в бинокль на главную аллею, ведущую к «Кипарису».
