Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
Наконец мы попрощались и встали; Святая, не поднимаясь с постели, нежно погладила меня сухонькой розовой ладошкой по шее и пробормотала что-то на ладино. Потом любовно укусила меня за руку и тут же поцеловала, а я крепко ее обнял.
– А меня обнять? – Принцесса взъерошила мне волосы. Не успела она договорить, как я уже обхватил ее обеими руками и крепко сдавил, постепенно усиливая нажатие, поскольку мне хотелось не только убедить Святую, будто я наконец решил исполнить ее желание больше любить Принцессу, но и поддразнить ее, заставив поверить, что за время ее болезни это и правда случилось. Я ждал, что Принцесса обмякнет, уступит моему напору, как обычно уступала Святая. Мне хотелось, чтобы она тоже засыпала меня нежностями, выговорила свои печали, свою любовь, свою страсть – и чем холоднее она держалась, тем сильнее я сжимал ее в объятиях. Но она не знала этой игры, так что в конце концов лишь испустила негромкий брезгливый крик – не то смех, не то визг.
– Вы посмотрите на эти нежности, – воскликнула она с довольной улыбкой. – Нельзя же так сильно любить, – добавила Принцесса, поглаживая меня по голове.
– Я ему то же самое говорю, но он не слушает.
Как и предсказывала Принцесса, через две недели Святая уже сидела на балконе с постоянными своими гостями и нежилась под солнцем; день клонился к вечеру, и жара постепенно спадала. Она божилась, что доктор-египтянин сотворил чудо и она словно помолодела.
– Лет двадцать назад он стал бы разве что слугой и подавал нам чай, – добавила она. – Теперь же подал мне надежду на выздоровление. Бегло говорит по-французски. А видели бы вы его кабинет: такая роскошь! Неплохо для араба, которому нет и тридцати. И если таков их новый режим, что ж, chapeau[29] перед новым Египтом.
– Подождите, пока они придут к власти. Тогда и увидите, как этот новый Египет обойдется с вами, мадам Адель, – заметила соседка-гречанка.
– Мне все равно. Этот доктор – истинный джентльмен. И я обязана ему жизнью. Вы удивитесь, но после операции я стала настоящим философом. Благодарю Бога за все, что Он дает; не хочу того, чего у меня нет, и не жалею о том, чего не могу получить. Мы не богаты, однако ни в чем не нуждаемся; я никогда не любила Египет, но мне тут хорошо; вдобавок все, кого я люблю, навещают меня по меньшей мере раз в день. Никогда еще я так не радовалась, что осталась жива.
* * *
– Лучше бы она тогда же и умерла, – заметила тридцать лет спустя Флора, настояв на том, чтобы заплатить за наш кофе в ресторанчике неподалеку от моста Академии. – Потому что ее ждала совершенно собачья смерть, да еще в такой нищете, что поневоле разуверишься в Боге.
Тетушка забрала сдачу, не оставив официанту чаевых.
– Потому что они бесстыжие fannulloni[30], – пояснила она и, словно извиняясь за ресторанчик, добавила: – Кормят тут не так чтобы вкусно, но все-таки сносно, мне нравится сидеть за столиком в теньке, слушать воду и ни о чем не думать. – Она убрала зубочистку, которую вертела в руках. – Может, потому я и решила поселиться в Венеции – куда ни глянь, везде рядом вода и всегда чуешь море, пусть даже оно воняет; порой по утрам мне кажется, что время повернулось вспять и я снова на Корниш.
Лето в Венеции долгое, добавила она, и больше всего она любит иногда сесть на вапоретто и прокатиться вокруг города, или отправиться в одиночку на Лидо и провести утро на берегу. Она обожает море. Я тоже его люблю, признался я, напомнив, что она-то и научила меня плавать.
Я разглядывал Флору. В шестьдесят семь ее зеленые глаза оставались такими же ясными, какими я их запомнил, а на сужающихся к кончикам пальцах, что разбегались по клавиатуре в первых тактах «Вальдштейна»[31], по-прежнему желтели пятна от никотина. Я не видел ее десять лет, а до этого – еще пять. Мы снова заговорили о рю Мемфис.
– Она играла не так уж плохо. А вот с дисциплиной у нее был швах. И с памятью. Особенно с памятью. У меня же как раз с дисциплиной все отлично, да и с памятью: отродясь ничего не забываю. До сих пор помню названия всех трамвайных остановок от Рамлеха до Виктории.
Я взял бумажную салфетку, развернул, протянул Флоре свою ручку и попросил записать названия. Она же на всякий случай добавила и линию Рамлех – Бакос: вдруг мне понадобится.
– Только имей в виду, я помню старые названия, а не эти новомодные патриотические, которые ввели при новом режиме: улица Независимости, площадь Свободы и Победы над тем-то и тем-то.
Официант, прежде бросавший на нас хмурые взгляды, отвернулся и беседовал с коллегой через импровизированную ограду, отделявшую наш ресторанчик от соседнего. Завидев пару туристов, в нерешительности разглядывавших нашу пустую террасу, вышел их поприветствовать и, не давая опомниться, предложил следовать за ним.
Флора смотрела, как официант ведет растерявшихся туристов к худшему столику на террасе.
– Порой я ненавижу Италию, – призналась она. – А потом понимаю, что нигде больше не хотела бы жить.
Мы перешли через мост и направились к Кампо Морозини. Днем в воскресенье Венеция казалась совершенно пустынной; лишь изредка навстречу нам попадались группы молодых туристов, отважившихся выйти на улицу в этакий зной. Тихая пьяцца с ее строениями из белого мрамора и травертина почти не спасала от жары. Возле двух заведений на западном краю площади, в которых в это время суток не было ни души, под закрытыми зонтиками с эмблемой «Чинзано», торчавшими вдоль брусчатки, раскалялись на солнце плетеные кресла, по три у каждого столика. Магазинчики на пьяцце были закрыты.
Флора купила мне мороженое.
– Может, тебе нужны сувениры или что-то еще?
Я покачал головой.
– Когда твоя мать приезжает в гости, все время покупает кому-то подарки. Вот я и подумала, вдруг ты тоже хочешь. Тогда – книги?
– Нет. Я приехал повидать тебя.
– Ты приехал повидать меня, – повторила она, явно польщенная тем, что кому-то пришло в голову такое сделать.
Мы шагали узкими пустынными улочками Дзаттере; солнце же, пробираясь по косой, заливало охристым светом оштукатуренные фасады домов вдоль калле дель Трагетто. Изнутри долетал слабый звон тарелок, которые мыли после поздних воскресных семейных завтраков. Еще несколько поворотов – и мы пришли к Флоре. Она жила на первом этаже – или, скорее, в полуподвальном, поскольку тот находился ниже уровня улицы. Как и большинство венецианских квартир, жилище Флоры отличалось исключительной теснотой, а спальня ее, с низким потолком и крошечным оконцем, и вовсе смахивала на скудно меблированную монашескую келью. На тумбочке у кровати стоял старенький магнитофон в окружении кассет: Каллас и Ди Стефано, Ванда Ландовская, Пол Анка. Точно у старшекурсницы в университетской общаге. На комоде я заметил фотографию, на которой явно был изображен я сам, хотя прежде мне ее видеть не доводилось. На миг я даже смутился при мысли, что какая-то часть меня приехала в Венецию и простояла в чужой спальне целых двадцать лет, прежде чем я наконец ее обнаружил.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 80
