толкнул меня между лопаток. — Шевели булками!
Тяжёлая металлическая дверь захлопнулась. Я вошёл в вагон, забросил сумку в четвёртое купе, вышел в проход, открыл фрамугу и высунул голову на улицу, сотворив блаженную физиономию.
Вагон незаметно тронулся, заскрипел рессорами, и провожающие по инерции шагнули за ним, подняв руки кверху. Какой-то мальчишка стартанул за поездом, но платформа очень быстро закончилась, и он замер на краю… На фоне уходящего солнца я видел его тонкий силуэт, словно вырезанный из картона. Он махал рукой уходящему поезду.
— Костя, — прошептал я, и страшная боль пронзила моё сердце.
Я буквально задохнулся от этой боли. Чтобы не упасть на пол, я вцепился руками в открытую фрамугу. Подставляя лицо ветру, я вдыхал летящую за тепловозом копоть, слушал фатальный стук колёс и грохот вагонов. Раскачиваясь на ватных ногах, с закрытыми глазами я летел куда-то в пропасть, вкручивался в пространство, ощущая каждой клеточкой разрушительную турбулентность…
— В купе проходим, билетики готовим на проверку…
Я открыл глаза и увидел прямо перед собой нечеловеческое мурло проводницы. Маленькие злобные глазки неопределённого цвета надменно глядели из-под шагреневых век. На бледно-жёлтые впалые щёки с ресниц осыпалась дешёвая тушь. Рубашка с эмблемой «РЖД» была неопрятная, засаленная на пологой груди. Узкая форменная юбка обтягивала широченный «кардан», при этом плечи были узенькие, как у балерины.
— Опять, что ли? — спросил я.
— Не опять, а снова… И деньги приготовь за бельё, — буркнула она и отправилась открывать туалет в конце вагона.
— Минотавр в юбке, — прошептал я с восхищением, провожая взглядом её необъятный зад.
— Ручаюсь, она будет мне чай приносить в постель каждое утро, — добавил я и отправился в своё купе.
Через пять минут она вновь появилась. В руках у неё была коричневая папка, гранёный стакан в классическом подстаканнике и постельное бельё. Она присела на соседнюю полку и посмотрела на меня осмысленным взглядом: сквозь маленькие цепкие глазки просачивалось любопытство. Она словно пыталась понять, что я за фрукт.
— Та-а-а-к, до конечной едешь, — констатировала она, глядя в мой билет; потом свернула его и положила в папочку.
— Водку пить будешь? — спросила она, и на её плоском бледном лице появилась хитроватая улыбка — всего лишь одно движение мимических мышц и образ кардинально изменился: кирпичная кладка превосходства и официоза от этого движения обвалилась, и я увидел живого человека, наделённого обаянием, чувством юмора и всяческими пороками.
— Это вопрос или предложение? — Я тоже улыбнулся ей в ответ.
— Это… коммерческое предложение… В том смысле что в ресторане — дорого, на перронах — в основном бодяга, а у меня — всё надёжно и для своих скидки…
— Сама крутишь?
— Какая тебе разница?
— Чтобы знать с кого спрашивать…
— С меня спросишь, если сможешь… — Хохотнула она эдаким баском.
— Ладно, пока не надо, но на заметку взял.
— По вагонам не шляйся… Закройся в купе и спи, — упредила она. — В поезде никого нет, сезон закончился, а у кого-то только начинаются гастроли. Таких артистов иногда заносит, мама не горюй!
— Что такое? Это ты о чём? — заинтересовался я.
Она почему-то посмотрела на дверь, словно за ней кто-то мог прятаться, и продолжила вкрадчивым голосом:
— В прошлом году, в это же самое время, коммерсанта убили… Ну, сперва ограбили, а потом выбросили с поезда.
— Так-так, и что же милиция? — спросил я с некоторой тревогой, состроив очень серьёзную физиономию.
— А милиция в это время пьяная спала… в обнимку с буфетчицей. — Она опять хохотнула, и у меня мурашки побежали по спине.
— Женщину насиловали в купе, — продолжала она нагнетать обстановку, — целую ночь… Ну, сперва напоили, как водится, а потом по кругу пустили…
— И что… их взяли? — спросил я с надеждой.
— Неа, в Волгограде сошли ночью…
— Да-а-а, весело тут у вас! — воскликнул я и на всякий случай проверил выкидной нож, похлопав себя по карманам, но его не было, — я обомлел и тут же вспомнил, что потерял его где-то в Небуге, а может, его вытащила из кармана Марго, а может быть, он сам выпал, в любом случае это был нехороший знак.
— Так что попей чайку и ложись спать. Только дверь закрой на задвижку. Куришь?
— Курю.
— Кури прямо здесь, в окно… И постарайся никуда не выходить. Шо ты скалишься? Ты думаешь, я шучу?
— Может, у тебя и ночной горшок найдется… за дополнительную плату?
— Ой, некогда мне с тобой… Пойду я.
— Не уходите, тётенька: мне страшно, — юродствовал я, складывая ладошки вместе.
— Между прочим, меня зовут Жанной.
— Как в песне? А меня — Эдичкой, как Лимонова.
— Очень приятно, — буркнула она, резко встала и ушла, крутанув своим огромным достоинством; я даже на секундочку представил её в колено-локтевом положении и тут же испугался собственных фантазии — чего только с голодухи не придумаешь!
Потом я сходил к «Титану» и заварил крепкий чай. Помню, как постепенно отпускала боль — с каждым горячим глотком, с каждой горькой затяжкой… «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», — летело в открытую фрамугу, и ветер рывками приносил запах гари — запах сгоревшего лета.
— Ничего уже не изменить, — говорил я самому себе, тонкой струйкой выпуская дым. — Можно обманывать себя, можно её обманывать, чтобы всем было приятно, но наши счастливые дни сочтены. Хотя это было понятно с самого начала.
Сгущались сумерки. За окном плыли тёмные изломанные хребты. Звёздно-фиолетовое небо кружилось в окне, словно калейдоскоп. К ночи горы постепенно превратились в холмистую степь. Жёлтая пятнистая луна то догоняла поезд, то отставала от него. Её сияющая аура расползалась по всему небу. «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», — громыхало в тамбуре, и меня бросало от стены к стене. Голубыми тонкими слоями висел сигаретный дым, словно загадочная фата-моргана.
— Все вопросы решены, и ты абсолютно спокоен. Тебе не нужны эти качели. Единственное твоё спасение — это одиночество.
Последнее время я всё чаще и чаще разговаривал с самим собой. По-другому у меня не получалось прийти к правильному решению: диалог позволял моему разуму абстрагироваться от происходящего и выступать в роли
