значит, и она была уязвима, в конце-то концов, и ничего в ней нет особенного — ни красоты, ни чего-то из ряда вон выходящего.
Они стояли и смотрели друг на друга, а ветер выл и громко хлопал калиткой. Рут ступила назад и распахнула дверь пошире, пропуская золовку в дом.
Голоса словно охотились за ним и настигали его, и ему не было от них спасения, хотя он и затворился от них тут, в своей комнате, на верхотуре; они проникали сквозь стены и пол, и выносить эти выкрики и злобу было уже выше его сил. Пронзительный голос матери все повторял одно и то же, и Джо вспомнился попугай, которого он видел сидящим на плече у какого-то человека на ярмарке в Тефтоне. А потом мать принималась причитать, как причитала все дни и ночи после смерти Бена, и тогда ее перекрывал голос Элис — короткие, ядовитые слова вонзались в причитания, как ножи. И все это звучало на фоне тусклого, терпеливого бормотания отца, пытавшегося унять их обеих, водворить мир. Впрочем, Джо не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в этом доме по-настоящему царил мир. Порой только на время наступало затишье, как на море перед бурей, которая каждую минуту готова разразиться снова.
Джо лежал на постели, слышал все, и это было похоже на какой-то страшный оркестр, где инструменты звучат вразнобой, в дисгармонии друг с другом. При Бене все было лучше, Бен умел утихомирить их — и не столько словами, сколько просто своим присутствием, потому что сам он всегда был спокоен.
Джо изо всей силы затыкал пальцами уши, пока где-то в узких хрящеватых проходах не возникло боли; он попытался снова взяться за книгу — это был один из дневников, которые он обнаружил в сундуке прадеда, попытался нарисовать в своем воображении картины, мысленно услышать что-нибудь, что заглушило бы остальные звуки.
«9-го сентября.
Вот уже семь дней, как на море штиль, словно в награду за все невзгоды и бедствия, которые нам пришлось претерпеть во время ужасающих штормов последнего месяца. Команда держалась стойко, и я благодарю господа за то, что у нас хватило запаса пресной воды и не было больше случаев дизентерии, которая унесла так много душ.
11-го сентября.
Мы стоим на якоре в устье небольшой реки у западного мыса всей группы этих островов, и нашим глазам открывается картина необычайной, живительной красоты — зелень богатейшей растительности, яркость и свежесть, равных которым не узришь даже в самых богатых зеленью графствах Англии. Вода прозрачна и отливает всеми оттенками нефрита и аквамарина — в зависимости от смены освещения. Сегодня мы решили высадиться на берег. Меня вдохновляет на это воспоминание о моей беседе с капитаном Колефаксом в Портсмуте: он говорил, что мы встретим здесь радушный прием и никаких проявлений враждебности — наш вид и поведение вызовут только живой интерес и любопытство.
25-го сентября.
Холлард, второй помощник капитана, умер сегодня на рассвете от жестокой лихорадки и прободения брюшной полости; ни спасти его, ни облегчить ему страдания у нас не было средств. Почти шесть часов он находился без сознания, но под конец у него достало сил услышать слова утешения, которые прочитали ему из Нового завета и молитвенника, и он умер как христианин. Его опустили в море, и весь экипаж судна отсалютовал ему. Большая печаль охватила нас; он был почти всеобщим любимцем, а для меня его смерть была личной горькой потерей.
Мы должны достичь Явы через неделю. Помоги нам, господи, чтобы эта прекрасная погода удержалась.»
Джо прочитал уже всю первую тетрадь, подходил к самому концу, а впереди было еще много тетрадей, переплетенных в бутылочно-зеленую кожу, с металлическими застежками; о многом еще предстояло ему прочесть: о бурях на море, о тропических лесах, о невиданных дворцах, о птицах, волочащих по земле свои эмалево-изумрудные хвосты, о стаях дельфинов, плывущих в кильватере корабля, о ночном небе, сплошь усеянном звездами… И так ночь за ночью, без сна, пока не устанут глаза, а возникшие в его воображении картины не перельются в сновидения, в которых он за считанные минуты перенесется за тысячи миль, без устали слушая шум моря, жуткие завывания ветра и непонятные голоса.
А пробуждаясь поутру, он не сразу понимал, где он, и потом день за днем сердце его жгли надежды, и страх, и неуверенность, и чувство вины и тайного предательства. Потому что он и сам не понимал и не было никого, никого, кто мог бы сказать, что же ему следует делать, прав ли он, желая уплыть далеко-далеко в море на корабле, и вправду ли он найдет там свое счастье. Он этого не знал. Он открывал дневники, читал и закрывал их, и уходил из дома, и брел через вспаханные осенние поля, взбирался на гряду холмов. А потом снова вниз, домой, где истошные голоса, и злоба, и жестокие слова, и плач. Он не понимал, зачем это и почему не может быть в доме мира.
Рут, подумал он, и ему сразу стало легче на душе. Рут все бы поняла. Быть может, она теперь снова дома, и, если ему можно побыть с ней, все, что тут творится, уже не будет иметь для него значения, все эти голоса не будут преследовать его там.
Он внезапно сел на кровати, поглядел в окно и сказал себе: если бы я мог жить там, с Рут, мне бы не захотелось никуда уходить далеко, ни в чужие страны, ни в какой-нибудь другой дом. Ну так за чем дело стало, почему бы мне не пожить у нее? Какое кому до этого дело? Но он не был уверен, что у него хватит духу попросить ее об этом, да и захочет ли она принять его. Ведь его присутствие будет постоянно напоминать ей о Бене; и он же знал, хорошо знал сам, что она любит быть одна. Он проведает ее, как обычно, и все.
Он снова лег и в конце концов заснул, но отзвуки их голосов росли, заглушая друг друга, сон его был беспокоен, и слезы подступали к горлу. Но он не проснулся и не услышал, как глубокой ночью дом погрузился наконец в напряженную, томительную тишину.
15
— Куда же мне деваться? Что мне делать?
Но теперь это уже не звучало вызовом; в голосе Элис не было больше ни гордости, ни отчуждения — это была мольба о помощи. Элис сама
