страдать одышкой, и всякие другие занятные вещи.
Алан Милн. «Винни-пух и все-все-все»
В связи с окончанием литературного сезона, который иногда ещё называют премиальным, стали много говорить о том, что биографический жанр теснит «настоящую литературу», и нужно выделить ей отдельный загончик. Я это всё наблюдал на примере сперва советских, а потом российских фантастов, которые жили в странном гетто — за большую литературу их Советская власть не признавала, но зато, в качестве литературы приключенческой, несерьёзной, позволяла всякие вольности и большие тиражи. Фантастам не нравилось, что они живут в гетто, а когда рухнули останки самовластья, оказалось, что ворот в гетто нет, выходи кто хочет. Но через некоторое время выяснилось, что снаружи волчья конкуренция, кризис, у всех падают тиражи, а настоящие фантасты своими книгами про попаданцев и космодесантные крейсера в вакууме заслужили репутацию людей безумных. И в итоге стали отстраивать своё гетто наново, обновляя занавески и половики.
Когда говорят о «настоящей» литературе, так жди беды — разговор получится кривой и унылый. Это потому что собеседник не то чтобы хочет что-то выяснить с тобой на пару, а занимается психотерапевтическим выговариванием. Когда говорят: «Это — не литература», то, на самом деле, имеют в виду мысль: «Эта книга мне не нравится». Другого смысла эта фраза не содержит.
Литература — всё. И романы про любовь жены чиновника к офицеру с трагической развязкой, и странствие босых путешественников со странными спутниками с последующей плавкой ювелирных изделий в магме, и история про то, что честь нужно беречь смолоду на фоне народного возмущения — всё это литература. И про попаданцев — тоже литература, только, как правило, плохо написанная. И мемуары — литература, а многие из них фантастичнее всяких фантастов. И биографический жанр — тоже литературы.
Вот написал академик Тарле книгу про Наполеона, а один абзац из неё оторвался и пустился в самостоятельное плавание.
Это вот про что: «Правительственная и близкая к правящим сферам парижская пресса от крайней самоуверенности перешла к полному упадку духа и нескрываемому страху. Типичной для её поведения в эти дни была строгая последовательность эпитетов, прилагавшихся к Наполеону по мере его наступательного движения от юга к северу. Первое известие: „Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан“. Второе известие: „Людоед идет к Грассу“. Третье известие: „Узурпатор вошёл в Гренобль“. Четвёртое известие: „Бонапарт занял Лион“. Пятое известие: „Наполеон приближается к Фонтенебло“. Шестое известие: „Его императорское величество ожидается сегодня в своём верном Париже“»[473].
Правда, потом оказалось, что Тарле берёт структуру этой истории у Дюма, а ещё раньше она обнаруживается в книге де Планси «Анекдоты XIX века». Дюма же ссылается на газету Le Moniteur universel, и неравнодушные люди, заинтересовавшиеся историей, поглядели даже сами статьи того времени — благодаря тому, что эта задача в цифровой век несколько упростилась. Оказалось, что никаких таких заголовков в газете, конечно, нет, но анекдот гиперболизирует реально существовавшую тогда (существующую всегда) трусость и подхалимство. Я наблюдал за этой историей со стороны, и думал как раз о том, как много даёт исторический или мемуарный жанр для тонкости стиля и таланта описания, одним словом, как много в нём значит интонация.
Почему-то кажется, что «настоящая литература», это обязательно скучный роман о страданиях души не очень молодого, но ещё бодрого интеллигента, его конфликтах с женой и начальством, а также каким-нибудь последующим просветлением (или гибелью — что одно и то же).
Неправда, это удел такого нового гетто «настоящей реалистической литературы», которое сейчас отстраивается погорельцами. И они начинают говорить, что авторы биографий просто паразитируют на известности своих невымышленных персонажей, а уж их-то унылые страдающие герои куда больше нужны людям.
Любовь в старости к справочникам (в противовес художественной литературе) имеет удобство в том, что не нужно испытывать эмпатию. Человек устаёт сопереживать дальним, у него и на ближних-то не остаётся. Всякая история с эмоциональными персонажами романа начинает напоминать обязательный ужин с родственниками — утомительный и ужасный.
Меж тем, хороший исторический или биографический роман вещь не такая уж редкая (редкая вещь — это хороший комментированный исторический роман). И новые хорошие биографии пишутся и будут писаться (как и плохие), но, положа руку на сердце, кто скажет, что читателю должно любить выдуманную жизнь, а биографический жанр не то что вторичен, а даже младше по званию? Нет, я раньше встречал таких людей, да только их всё меньше.
Всё литература, всё. Читатель сам проголосует ногами, и не только читатель дураковатый, но и читатель умный.
Просто требования к биографическому жанру немного иные, вовсе не облегчённые. Они жёстче (как жизнь из старого анекдота). Самое интересное, что биография не может быть скучной. Я много их рецензировал, когда служил в газете — и часто наблюдал прекраснодушных авторов, что искренне любили своего героя и медленно покрывали его бронзовой фольгой, приводя к виду цилиндра. Это были совершенно одинаковые истории лётчиков-истребителей, фамилии которых можно было поменять местами; директоров заводов, которым можно было сменить отрасль, и читатель этого бы не заметил; и писателей, жёны которых были интереснее их книг. Авторы не были халтурщиками, они любили своих подопечных, но не понимали, что хвалить — не значит «рассказать». Дело даже не в беллетристике, а в эмоциональном описании, — часто эмоциональность принимается за художественность.
Некоторые из авторов были заслуженными людьми, докторами наук, и превращали свою диссертацию в книгу, но это превращение редко бывает простым, а родовые признаки сухой науки начинают скрестись за страницей-стеной, как страшный кот из рассказа Эдгара По.
Второй чертой идеальной биографии оказывается точность. Причём это не унылая протокольная точность (для этого существуют сноски и ссылки, а также приложения в конце книги). Точность — это внимательное отношение к факту, проверка байки или цитаты. То, что кажется очевидным, расхожая фраза, на которой строится отношение к человеку, почти всегда оказывается блефом.
Также важно, что биография должна иметь объявленную степень беллетризации.
Третья особенность биографической книги — в том, что для неё нет негодных героев. То есть построение содержательного высказывания о значении человеческой жизни, а смысл жизни вообще материя тёмная, и не всегда поддающаяся описанию. Вот, кстати, чем легче писать биографию писателя, потому что можно для спасения занимательности перейти к его книгам и персонажам.
Можно написать хорошую книгу о Гитлере (памятуя о принципе Годвина, я припас это сравнение напоследок), а можно отвратительную — о Ганди (и наоборот). Про дурных людей, кстати, писать тяжелее — хороший автор такой книги
