хватит, чтобы заморить червячка. Но в одиночку хавать не будешь, придётся угощать подельников.
Ковальчук представил, как татуированные лапы «Чубчика» алчно рвут белый хлеб и колбасу, нарезанные его девочкой, и понял — подобного зрелища ему не вынести. Так что, нехай «тормозок» полежит от греха на своём месте.
Юра слабо улыбнулся. «Тормозок»… Так у них в Енакиево называли обед, что мамка собирала бате перед уходом в забой. В Остроге так не говорят.
Литровая бутыль минералки валялась на «командирском» сиденье. На виду. Юра хлебнул из неё крупно, заправляясь жидкостью впрок, как верблюд. Предвидел, что к полторашке тотчас потянутся загребущие руки.
Армен буквально выхватил бутылку, опередив «Чубчика». Наверное, брезговал пить из горла после него.
Когда стемнело, у «Чубчика» кончилось курево. На развязное: «Давай пыхнем, командир», Ковальчук сунул три сигареты. Чтоб подольше не приставал.
За рулём, в скрюченной позе, в тесноте Юра умудрился задремать.
На энное время выпал из реальности. Встрепенулся с оборвавшимся сердцем, не понимая, где находится, как попал сюда, почему вдруг сотни невидимых иголок яростно впились в сведённые судорогой икроножные мышцы.
Поблизости разговаривали двое мужчин. В расчёте вызнать не предназначенное для его ушей Ковальчук не подал вида, что проснулся.
«Чубчик» трещал без остановки, радуясь благодарному слушателю:
— Самый жесткач на малолетке. Там всё по понятиям. Особенно насчёт жратвы. Приезжает к пацану мать на свиданку, он такой тащит в отряд «кабанчика»[374]. Старшаки начинают хавчик тасовать. Чуть не вся дачка летит в помойку. Как?! А вот так! Колбасу жрать нельзя, на хер похожа! Курицу петух топтал, сыр мандятиной пропах, картошку раком собирают, помидор — красный, белый хлеб — мента подачка…
— А чего тогда можно-то? — судя по искреннему удивлению Армена, зоновским басням напарника он внимал с интересом.
— Чай, чёрный хлеб, да вода — еда пацана. Ты не грузись, братела, чуть чего, ты на взросляк пойдёшь. На взросляке по сравнению с малолеткой — курорт.
— Чего ты каркаешь, Димон?!
— От сумы да от тюрьмы не зарекайся, — многозначительно изрёк «Чубчик».
— Суки! — не выдержал Ковальчук.
Его захлестнула волна злобы на поблядушку Вику, на истеричку Алку, на куркуля Пшеничного. Это из-за их происков он, честный опер уголовного розыска, вынужден среди ночи гужеваться с урлой, слушать ересь, от которой блевать охота.
— Суки!
— Э, Виталя, чего кипешуешь? — обеспокоился Армен.
— Комары зажрали? — «Чубчик» отнёс гнев водилы на насекомых, которые после захода солнца остервенели. — Может, двинем уже? А то всю кровь выпьют. Падла! — раздался звучный шлепок. — Колотун ещё…
Он неосмотрительно нарядился в рубашку с коротким рукавом.
Ковальчук зажигалкой подсветил циферблат часов. Стрелки показывали пять минут первого.
— Сказано в два, значит, в два, — отчеканил Юра жёстко, компенсируя свой мандраж призрачной властью над парочкой злодеев. — Время расписано!
Последняя фраза подчеркнула бессмысленность попыток остаться чистеньким.
«Я по уши в дерьме! В группе лиц по предварительному сговору!»
34
28 июня 2004. Понедельник 02.00–02.30
Маштаков искренне верил в сглазы. А чем другим можно объяснить бессимптомно разболевшийся зуб мудрости? Причём напасть случилась именно в тот момент, когда его дела наконец пошли в гору.
Нет, зубной аппарат у Михи с детства был далёк от идеала. С возрастом проблемы прогрессировали. В текущем году разом вышли из строя два резца — нижний центральный и верхний боковой (с правой стороны). Сперва просто качались, а потом оба вылезли наружу, как у бабы Яги. Вихлялись на липочках, тревожа соседние зубы. Чтобы скрыть дефект, приходилось во время разговора закрывать рот ладонью. Ну, это беда невелика, побольше помолчишь, глядишь, за умного сойдёшь. Главные неудобства возникали при приёме твёрдой пищи. Попутно кровоточили дёсны.
После эвакуации из Крыма в их полку каждый второй страдал пародонтозом. Причины понятны: скудный рацион и дефицит витаминов, плюс отсутствие как таковой гигиены полости рта. Особенно тяжким выдался период Галлиполийского сидения[375]. Когда остатки армии перебрались в Болгарию, с довольствием стало получше. Но и там зубной порошок считался предметом роскоши.
Поймав на себя на рассуждениях вслух, Маштаков засмеялся. Хорошо, никто не слышит, а то не к стоматологу отправят, а прямиком в дурку. Там самое место пациенту, уверовавшему, что последние три года он жил жизнью белогвардейского офицера. Смех разбередил дремавшую болячку. Вспышка острой боли пронзила челюсть и срикошетировала в мозг. Цапнув рукой колючую щёку, Миха подпрыгнул на кровати и жалобно заскулил в голос. Стесняться было некого.
Шатающиеся резцы, рыхлые дёсны, кровь в слюне — мелочи. Вот дикая зубная боль, заставляющая карабкаться на стенку, это финиш. И, главное, ничто не предвещало беды…
Грешил он на горничную Нину Андреевну. Уж больно глаз у бабки нехорош: чёрен и кругл, как у вороны. Сглазила мужика и притворяется, будто ни при чём. В надежде создать себе алиби притащила пачку пищевой соды.
— Разводи в кипятке и полощи. Чем чаще, тем лучше, — дала строгий наказ.
Только горничная за порог, натрий двууглекислый полетел в тумбочку. Миха не дурак, из плохих рук лекарства не примет.
«Трёх смотрителей сожрала, я — на очереди», — логикой в его рассуждениях не пахло, но какая, к чертям, логика, когда башка, стиснутая пыточным обручем, трещит, грозя пополам расколоться.
С вечера Маштаков лёг спать с открытым окном. Теперь прогресс позволял не прятаться от комаров. Втыкаешь в розетку фумигатор, в него кладёшь голубенькую пластинку. Кровососущим — неминуемая смерть, а людям, как утверждает инструкция, никакого вреда. Хотя амбре тлеющая пластинка порождала навязчивое. По утрам голова от химии побаливала. Продвинутый Вадик сказал, что причина в дешёвых пластинках. Увы, на качественные расходники Миха пока не заработал.
Бережно оглаживая ноющую скулу, Маштаков пошлёпал на крыльцо. Он бос, с голым торсом и в винтажных, времён его отрочества, трениках. Их он раскопал у сестрёнки в чемодане со старой рухлядью. После множества стирок некогда фиолетовое трико пятнисто вылиняло. Растянутые коленки пузырятся, но зато внизу — удобные штрипки, а чистый хлопок так приятен к телу. Тренировочные заменяли солдатские кальсоны, с которыми Миха сросся за годы армейщины. Оставалось привыкнуть к отсутствию на них ширинки.
Уходя из комнаты, он автоматом прихватил сигареты со спичками. На улице задумался, стоит ли чадить. Конечно, табачный дым успокаивает зубную боль… Никакой это не миф, а доказанный факт, кто его отрицает, тот болван!
Не хотелось отравлять первосортный ночной воздух, чистый кислород, который впору было продавать на развес.
Маштаков облокотился на перила. На часы не смотрел, но время знал с погрешностью до пяти минут. Самое начало третьего — кульминация короткой июньской ночи. Имея
