причём с вами будут обходиться, как подобает вашему высокому положению. А завтра вы должны будете приготовиться к смерти.
Он приказал страже войти и сказал:
— Отведите, его превосходительство в комнату принца и хорошенько смотрите за ним. Вы отвечаете за него своими головами.
Меня отвели в указанную комнату, но через полчаса явился стражник и сказал:
— Вашему превосходительству нельзя здесь оставаться. Комната недостаточно удобна для вашей охраны, и нам приказано перевести вас в другое место.
После этого меня отвели в это уютное местечко в двадцать квадратных футов, где вода капает с потолка, и крысы являются единственным для меня обществом.
Должен сознаться, что довольно долго я чувствовал себя здесь весьма нехорошо, и я посоветую им, прежде чем сюда опять кого-нибудь засадят, почистить и проветрить это помещение, которое так в этом нуждается. Не мешало бы развести здесь и небольшой огонь, чтобы обсушить стены, ибо если человек получил когда-нибудь рану, то сырость отзовётся на ней очень вредно. Я забыл про свою рану, но теперь она разболелась, и я не могу владеть плечом.
Решительно это местечко не годится для долгого пребывания!
Освещение также оставляет желать лучшего. Моя свечка почти догорела и через несколько минут погаснет совсем.
Я принуждён закрыть эту книгу. Но прежде чем сделать это, хочу записать в неё мой символ веры — завершить достойным концом мою жизнь. Надежда и убеждения — всё ещё составляют моё достояние, и, может быть, они достались мне не очень дорогой ценой.
Вера для человеческой жизни необходима. Ведь она так коротка и неполна. Один за другим сходят в могилу люди, сердца которых ещё не успели остыть, желания заглохнуть, люди, которые не загладили ещё свои грехи и сами не получили от жизни должного. Как много сошло в могилу таких людей! Сколько труда, страстных, отчаянных усилий исчезло вместе с ними, не принеся никаких плодов в этом мире! И как удлиняется с течением веков список таких людей! Но лишь о немногих из них известно что-нибудь, большинство же могил хранят свою тайну. Неужели же они жили напрасно? Неужели же душа остаётся в земле вместе с телом? Но ведь и для тела нет смерти, а есть только превращение, и цветы на кладбище приобретают свой пышный рост от нашего разложения.
Повсюду мы видим круговорот, и после смерти должна быть жизнь. Неужели только наши души должны умереть без утешения, так и не поняв своего призвания и не измерив своего значения? Неужели дух есть нечто второстепенное в сравнении с материей? Конечно, если бы это было так, то не стоило бы вызывать его из хаоса. Один и тот же закон управляет всем, и в том, что разрешается меньшему, не может быть отказано большему. И должна быть Великая Причина всего. И это должен быть Дух, а не слепая сила.
Горе нам, если наши мысли устремятся к тому, чего они не могут достигнуть. Горе Богу, достигнутому своими созданиями. Мой Бог должен быть выше меня, и я никогда не смогу стыдиться Его. Как я живу в суете и тьме, так он живёт в мире и свете. И когда я увижу лицо Его, я приобщусь к Его славе. В том, о чём я догадывался, я буду тогда уверен, и моя мечта станет фактом.
С этой верой я спокойно и бестрепетно отхожу от жизни, готовый предстать перед лицом Божьим. Аминь.
19 июля.
Жизнь наша в руках Божьих, и жизнь и смерть сеет Он по своему произволу.
С площади глухо доносится стук молотков, с помощью которых сооружают эшафот. Но не для меня.
Теперь уже за полночь. Смертный приговор подписан и на рассвете будет приведён в исполнение. Сегодня же я буду отдыхать.
„Не судите, да не судимы будете“, — говорил я всего два дня тому назад и теперь вспоминаю эти слова. Мне тяжело было выступать судьёй в собственном своём деле, но оно касается не только меня одного.
Расскажу всё по порядку.
Глубокая ночь спустилась в мою темницу. В густом мраке носились передо мной тёмные видения, поднимались мрачные мысли, которые как-то не хотелось ни отгонять, ни заносить в эту книгу. Я считаю себя храбрым, но ведь я всё-таки человек, и в сердце поднимается нечто более сильное, чем простое сожаление, малодушие, не достойное ни меня, ни такой минуты.
Впрочем, это скоро прошло. Мало-помалу воздух становился невыносимо спёртым и удушливым, пока на душу и тело не опустилась какая-то свинцовая тяжесть. Я молил Бога только о том, чтобы они поскорее пришли и убили меня или же вывели меня отсюда и повесили, обезглавили, лишь бы только мне не задыхаться в этой конуре.
Наконец, я не могу определить, когда именно, — время тянулось для меня бесконечно, — я услышал, как кто-то подошёл к моей двери. Через минуту в замке появился ключ и повернулся с лязгом.
Наконец-то! Я в самом деле был рад.
Дверь медленно отворилась, свет фонаря упал на пол.
— Не угодно ли будет вашему превосходительству выйти отсюда? — раздался голос тюремщика.
— С удовольствием, — отвечал я. — В следующий раз, когда вы сюда кого-нибудь посадите, подметите эту конуру и откройте окно. Ты думаешь, что дворянину нужно меньше, чем тебе, каналья? — сказал я, выходя.
— Ваше превосходительство, в этом не моя вина, — отвечал сторож. — Всё будет исполнено, как вы желаете.
Меня это порадовало, но вместе с тем его покорность показалась мне странной.
Я взглянул вокруг себя. Потребовалось несколько минут, чтобы оценить положение. В моих глазах всё ещё мелькал свет фонаря, и хотя это был жалкий свет, но мрак в моей темнице был так густ, что и этот свет казался мне ослепительным.
Мало-помалу я стал различать другую фигуру — какую-то женщину, закутанную в тёмный плащ. Она что-то сказала тюремщику, тот в ответ поклонился и, поставив фонарь на пол, вышел в дверь, находившуюся в дальнем конце коридора.
Мы остались одни.
Женщина откинула капюшон со лба.
— Марион! — крикнул я, простирая к ней руки.
Она сделала шаг вперёд и вдруг со стоном упала на колени, в отчаянии протягивая ко мне руки. Её пальцы как будто хотели, но не могли схватить меня.
— Простите меня, — зарыдала она, — но я недостойна касаться вас.
— Как, Марион, неужели вы всё ещё сомневаетесь во мне? Когда человек с минуты на минуту ожидает смерти, то он, конечно, действует и говорит
