В тот раз соображение это возникло совершенно случайно. Конечно же, у нас случались и подлинно философские дискуссии на этические темы, как уже упомянутое мной обсуждение вопроса о том, нравственно ли жертвовать другими людьми ради собственных интересов.
В памяти моей остался один из наших разговоров, завязавшийся после того, как я сказал ей о том, что хочу написать статью против эгалитаризма. Я намеревался подвергнуть его критике как вариант теории внутреннего блага, о котором она писала в своей работе «Что такое капитализм?». Она строго сказала мне, что если я не напишу, что одаренные люди ненавидят эгалитаризм, то совершу предательство. В то время я, хотя и понимал природу эгалитаризма, но все-таки не осознавал значимость этого пункта, но за последующие годы пришел к полному согласию с ней. Эпистемологически эгалитаризм представляет собой нечто внутреннее, однако подлинный смысл и мотив его именно таков, как она сказала.
Давайте обратимся к более личным темам. Вы разговаривали с Айн Рэнд о ее семье?
Только немного о ее отце, строгом викторианце. Она рассказала мне, что он был шокирован теми сексуальными нотками, которые присутствовали в ее подростковых произведениях.
В ее спальне висел вставленный в рамку монтаж фотографий родных, привезенных ею из России. Но в общем у нее не было особенно крепкой семейной привязанности.
Что еще вы узнали о ее жизни в России?
Она говорила мне о той бедности и голоде, которые воцарились в стране после коммунистической революции. Однажды, когда на улице упала больная лошадь, ее окружила целая толпа голодных людей и разорвала на части. А партийные боссы при этом катили мимо в своих лимузинах. Я спросил: «Но как люди могли терпеть все это?» — подразумевая несоответствие между коммунистической теорией, голодными массами и богатыми боссами. Она ответила без промедления и сказала, что причиной подобного терпения является комбинация цинизма и идеализма. Цинизма — потому что русские считают, что всегда кто-нибудь правит, а массы всегда покорны. Такова жизнь. Беднякам надо смиряться. А теперь про идеализм. По ее словам, люди воспринимали партийных боссов и их лимузины как нечто, совершающееся ради блага народа.
Она когда-нибудь называла вам свое русское имя?
Фамилию не называла. Кажется, потому, что боялась за родственников, которым могло влететь за нее в России. Однажды она сказала мне, что гордится тем, что в России ей вынесен смертный приговор. И пояснила, что тому, кто покидает Россию, обещая вернуться, но не возвращается, автоматически выносится смертный приговор. Словом, она считала, что сам ее жизненный выбор, а не идеи или достижения делают ее явным врагом Советского государства с точки зрения его органов, во всяком случае, в данном контексте, и гордилась этим.
Говорила ли она что-нибудь о лицах людей или о вашем лице?
Она говорила, что описания лиц в литературном плане ей не удаются. Она считала, что в данном случае не располагает достаточным мастерством. Ей явно нравились мужественные лица с высокими скулами, как у Фрэнка. Однажды она показала мне три его несколько нечетких черно-белых портрета, снятых около 1930 года. И сказала: «Ну разве он не благосклонен? Разве это не благодетельная вселенная?» Ей было очень приятно рассматривать эти фото. Существенная доля ее привязанности к Фрэнку определялась этим благодетельно вселенским обликом.
Лично я считаю, что убежденность Айн в том, что вселенная благосклонна, неоднократно оспаривалась событиями в ее жизни. И человеку, попавшему в такую ситуацию, было нетрудно впасть в отчаяние. Однако она всегда сражалась с отчаянием… с рожденным отвращением параличом. Будучи в высшей степени романтичным художником слова, она была подвержена сильным взлетам и не менее сильным падениям. И созданным Айн героям произведений нередко приходится сражаться с одолевающими их приступами разочарования, отвращения к миру. Ей самой подчас приходилось преодолевать их. И на мой взгляд, Фрэнк играл очень важную роль в ее жизни, помогая ей сохранить это ощущение благодетельности вселенной.
Она когда-нибудь говорила об этом?
После смерти Фрэнка она сказала мне, что не смогла бы сделать то, что она сделала, без его поддержки. Она сказала: «Я напишу для вас статью. Что-то вроде „Мой долг перед Фрэнком O’Коннором“». Статья предназначалась для Объективистского форума, журнала, который я тогда издавал. Так что через год я поднял этот вопрос: «Как там поживает моя статья „Мой долг перед Фрэнком O’Коннором?“ Вы обещали написать ее для ОФ». Она мрачно посмотрела на меня и сказала: «Если вам угодно помучить меня, заставьте меня выполнить это обещание». Конечно же, ей было чрезвычайно тяжело и мучительно писать такую статью, рассказывающую обо всем пережитом вместе с ушедшим навсегда Фрэнком.
Вы разговаривали с ней о музыке?
Мы разговаривали о музыке. В частности, о песне Прекрасная Америка, которую она любила. Я обратил внимание на то, что в ней присутствует фраза «от моря до сверкающего моря», повторяющая строчку из Атланта о «Таггарт Трансконтинентал»: «От океана до океана навеки». И она призналась в том, что на самом деле позаимствовала ее из песни. Она сказала еще, что Прекрасная Америка превосходно написана в том плане, что в ней есть промежуточные точки, но только одна окончательная. Она сказала, что, по ее мнению, когда однажды будет создана окончательная эстетика музыки, каждая песня окажется представленной системой уравнений. Степень сложности уравнения будет соответствовать сложности музыки.
Вы разговаривали с ней о композиторах классической музыки?
Мы два раза разговаривали с ней о том, кто является ее любимым композитором, и оба раза она давала разные ответы. В конце шестидесятых я спросил ее о том, является ли Рахманинов ее любимым композитором, и она сказала: «Нет, я иначе воспринимаю жизнь. Мне больше нравится Шопен». Возможно, она упомянула его этюд Бабочка. Однако общий итог был таков, что Айн ценит Шопена больше Рахманинова. Я спросил: «Потому что Рахманинов слишком бурный, в нем слишком много борьбы?» Она ответила: «Именно». Однако через тринадцать лет имя Шопена всплыло в разговоре, и она сказала: «Ну, нет, эта музыка годится только для старых дам».
Она объяснила почему?
Нет, но в последнем случае она, наверно, думала о дремотных ноктюрнах Шопена, но сейчас не могу сказать, она ли это сказала или у меня создалось такое впечатление. Не могу представить себе, чтобы время могло изменить ее отношение к этюду Бабочка. Эту пьесу она числила среди своих любимых[375].
А как насчет Моцарта?
Она не принадлежала к числу поклонников Моцарта. Я, право, тоже, однако однажды мне случилось сыграть при ней начало его фортепьянной Сонаты № 11 ля мажор [Andante grazioso][376], и она заметила, что это одна из его немногих хороших мелодий.
