— Нет, я не Адриан Линдхаут! — Дыхание Линдхаута стало неровным. «Все же я слишком много выпил, — пронеслось у него в голове. — Я должен как можно скорее все объяснить». — И поэтому Труус не была моей дочерью.
— Что значит «не была»?
— Это значит, что она мертва…
— Что она…
— Да.
— Отчего она умерла? Где?
Линдхаут заупрямился: количество выпитого виски давало о себе знать:
— Этого я вам тоже не скажу! Я не католик! Я не беседую с капелланами о моей частной жизни! — «Я еврей, — подумал он, теперь совсем запутавшись. — Для меня не существует тайны исповеди у попа».
Хаберланд тоже был сейчас раздражен:
— То, что это письмо именно сегодня попало в мои руки, то, что я вас еще застал как раз перед вашим отлетом, — не воспринимаете ли вы это как указание Божие?
— Указание на что?
— На то, куда вы должны идти и что вы должны делать!
Резким движением Линдхаут неожиданно выхватил у капеллана письмо. Он подался назад и вытащил пистолет.
— Отдайте письмо! — Хаберланд сделал шаг вперед. Лицо его было печальным.
— Стойте! Вы должны стоять! Если вы подойдете ближе, я выстрелю! Клянусь, я выстрелю… — Алкоголь совсем помутил рассудок Линдхаута. «Значит, я должен выстрелить, — подумал он. — Ведь если я не выстрелю, все выйдет наружу! Что я еврей и что меня зовут Филип де Кейзер, — вот радость для герра Пангерля! Он будет моим судьей? Все Пангерли будут судить меня — и все мне зачтется? Что я совершил в Роттердаме в тот день, четырнадцатого мая сорокового года? Что с дочерью моего лучшего друга, которую я всегда выдавал за свою дочь, я жил, как живут муж и жена? Что Труус покончила с собой в той каверне среди руин в Берлине?»
— Письмо. Отдайте мне письмо, — сказал Хаберланд и сделал еще один шаг вперед.
— Не приближайтесь! — Линдхаут отступил на шаг назад.
— Письмо… пожалуйста… — Хаберланд снова шагнул вперед и протянул руку. Рука была грубая, с потрескавшимися и очень коротко подстриженными ногтями, с выступившими толстыми жилами, похожая на руку старого рабочего.
— Нет… нет… — Линдхаут опять отступил на шаг. — Остановитесь! Иначе… Вы должны стоять! Я… я выстрелю!
— Так стреляйте же!
— Я действительно выстрелю!
— Письмо, ну отдайте же письмо!
Линдхаут находился в каком-то совершенно сумбурном состоянии. Все стало вдруг с ног на голову, дышало угрозой. Слишком долго он дожидался этого попа. Этот час казался ему половиной вечности. В голове не было ни одной ясной мысли.
— Письмо, господин профессор, — сказал Хаберланд. — Вы в… не очень хорошем состоянии. Хорошо, что я пришел. Письмо… пожалуйста, дайте его мне!
И снова шаг вперед.
И снова шаг назад.
Линдхаут ударился плечом о раму балконной двери. Сейчас он стоял снаружи, на каменном балконе, но в своем необычайном возбуждении он этого не заметил. Пошатываясь и отступая назад, он слышал, как капеллан сказал:
— У меня же поручение.
— Поручение? От кого?
— От автора этого письма.
— Она же была слабоумной!
— Но хорошим человеком. Это обязывает меня. Фройляйн Демут солгала в своем письме?
— Нет…
— Вот видите.
— Я должен был это сделать!
— Да, это вы уже говорили. Ну будьте же наконец благоразумным! Я ведь не считаю вас грязным убийцей. Я просто оказался в такой ситуации, что должен был вмешаться, раз уж получил это письмо. Отдайте же мне его наконец… — Шаг за шагом Хаберланд наступал на совершенно бледного Линдхаута. Выражение бесконечного сострадания было в его усталых глазах, которые видели так много человеческого горя. — Письмо…
— Нет… нет… никогда!
— Вы сошли с ума! Я же знаю, что написано в письме!
Линдхаут вдруг снова улыбнулся, сдвинул рычажок предохранителя и выстрелил. Хаберланд, шатаясь, отступил назад и рухнул в кресло перед письменным столом.
4
Линдхаут опрокинулся навзничь и стремительно полетел вниз на улицу. В момент последнего просветления он выстрелил себе в правый висок. «Божье указание», — успел подумать он перед этим. Указание — это означало, что вот и подошел установленный для него в начале творения непоколебимый момент конца. Больше не было никаких бессонных ночей, никакого страха, никаких слез. У мертвых нет слез.
Тяжело и глухо упало тело Линдхаута на заснеженную улицу. Закричали люди. Пронзительно визжа шинами, остановились автомобили.
Хаберланд чувствовал, что дрожит всем телом, когда поднялся и медленно, очень медленно вышел на балкон. Линдхаут лежал на спине, широко раскинув руки. Со всех сторон к нему спешили люди. В темных окнах вспыхивал свет. Хаберланд услышал многочисленные голоса. «С раскинутыми руками», — подумал он…
Он быстро вошел в комнату, полистал телефонную книгу на письменном столе, нашел номер Службы безопасности, набрал его…
Ответил мужской голос.
Хаберланд с трудом смог произнести:
— Кто-то застрелился. Он лежит на улице… В переулке Берггассе… — Он назвал номер дома.
— Кто вы?
— Капеллан Хаберланд.
— Ждите нас, мы сейчас приедем.
Хаберланд уронил трубку, снова опустился в кресло перед письменным столом и закрыл лицо руками. Прошло немного времени, и он услышал вой сирены. Звук приближался, становясь все громче и громче, потом утих. Послышалась вторая сирена, ее звук тоже приближался, становился громче — и замолк. Шатаясь, Хаберланд снова вышел на балкон.
Он увидел большой черный автомобиль и белую машину «скорой помощи», стоявшие рядом с телом Линдхаута. Полицейские оттесняли любопытствующих — маленькие черные фигурки на белом фоне. И Линдхаут был такой маленькой, черной фигуркой — тонкий, с раскинутыми руками, как…
Хаберланд был вынужден крепко ухватиться за заснеженный парапет, у него вдруг так сильно закружилась голова, что он испугался, как бы не упасть вниз.
Внизу на улице полицейский врач стоял на коленях в грязном снегу рядом с телом Линдхаута, вокруг головы которого образовалась лужа крови.
— Он умер сразу, господин комиссар, — услышал Хаберланд голос врача, обращавшегося к пожилому человеку. — Пистолет еще у него в руке, видите?
— А что у него в другой руке?
— Письмо.
Комиссар криминальной полиции пошарил глазами по фасаду дома снизу вверх и заметил на балконе Хаберланда.
— Эй! — крикнул он. — Это вы нам звонили?
Хаберланд с трудом сглотнул и только тогда смог крикнуть в ответ:
