Вот так и получилось, что морозным январским днем Мира Челано, ее дочь Тара, Клея Сингх и я поднялись в воздух с вертолетной площадки аэровокзала Вест-Сайд в личном вертолете Mo Маллика, с урной, в которой был прах Ормуса. Урну держала на коленях Клея. Мы должны были отдать последние почести той жизни, которая началась на другой стороне земного шара и прожита была, на самом-то деле, не в каком-либо конкретном месте, а в музыке.
(Клея и Сингхи, между прочим, по завещанию получили щедрое вознаграждение; голодать им не придется. Но если не считать причитающихся им кругленьких сумм, все деньги Ормуса плюс огромные будущие доходы от продаж его старых альбомов и от авторских гонораров, также как от его булочных, винодельни, недвижимости, коров, короче говоря, многомиллионное наследство Камы пошло на создание мемориального фонда Ормуса и Вины, цель которого — помочь несчастным детям в разных уголках земли. Этим завещанием Ормус впервые признавал: он сожалел, что у них с Виной, из-за ее бесплодия, не было своих детей. Небывалые суммы в завещании пропорциональны глубине его невысказанного горя.)
Тара взяла с собой магнитофон. Она включила его на полную громкость, чтобы перекрыть шум двигателей, и поставила последний диск «VTO», тот самый знаменитый концерт, в котором поет ее мать, и я не стал говорить ей, что не согласен с ее выбором, потому что в такой момент с нами должна быть Вина. Под нами стоял город — холодный, зубчатый и величественный, как Гималаи. Парк был пуст, если не считать пары лыжников и нескольких одиноко гуляющих, укутанных, как медведи, людей. Фонтаны и пруд замерзли; я взглянул на Манхэттен с неба — он был завернут в зиму, как подарок.
Пилот торопил нас, мы должны были развеять прах. Клея неохотно отдала ему урну, и Ормус улетел от нас к городу, который он так любил, он стал маленьким темным облаком, рассеявшимся над великой белой метрополией, потерявшимся во всей этой белизне; он смешался с нею и исчез. Да упадет его прах на город, подобно поцелуям, думал я. Пусть из тротуаров и кустов, где он лежит, прорастут песни. Да будет музыка. Из Тариного магнитофона лился голос Миры, конец «Dies irae», и сидящая рядом со мною Мира стала подпевать:
О king of tremendous majesty
Who saves the saveable for free
О fount of piety, please save me[376].
Безо всякой причины мне вдруг вспомнилась Персис Каламанджа — Персис, самая красивая девушка на свете, которая берегла себя для Ормуса — и потеряла себя. Я увидел ее снова, все еще молодую и красивую, все так же стоящую на крыше ее давно снесенного дома в самом сердце Бомбея, на Малабар-хилл, а над ее головой разноцветные индийские змеи устремлялись вниз и воспаряли в небо, играя и воюя друг с другом. Оставайся там, где ты есть, Персис, думал я, не шевели ни одним мускулом. Не старей, не меняйся. Пусть все мы превратимся в пепел и нас развеет по ветру, но ты оставайся на своей старой крыше, Персис, оставайся там навсегда, в вечернем бризе, молча наблюдай за небесными танцорами. Я хочу видеть тебя такой: вечной, неизменной, бессмертной. Сделай это для меня, Персис. Любуйся этими праздничными змеями.
В сегодняшней газете прочитал, что застрелили одного человека, который пел в стиле «рай». Все больше становится мест на планете, где пытаются напрочь стереть пение с лица земли, где могут убить за то, что ты напеваешь себе под нос какой-нибудь мотив. Этот певец в целях предосторожности отправился в изгнание, сменив свой дом в Северной Африке на темную конуру в Марселе. Убийцы выследили его и все равно застрелили. Паф! Паф! Я читаю некролог в «Таймс» и думаю, сколь удивителен этот мир.
«Рай» — это музыка. «Рай» — это нечестивые звуки радости.
Не так давно в Италии было мощное землетрясение, и Ассизи, город Мириных предков, серьезно пострадал. Когда я услышал эту новость, я не подумал о сотрясающих землю войнах и рвущих ее бомбах. Я вспомнил о Марии из другого мира и ее учительнице, спокойно говорившей перед моей видеокамерой, когда вокруг рушился ее мир. Может быть, все начинается снова, подумал я. Может, еще одна версия мира столкнулась с нашей, и мы начинаем ощущать эти первые толчки, первые вибрации. А может, настал момент Большого Схлопывания[377], и на этот раз у нас ничего не получится, какими бы сильными мы себе ни казались, с каким бы успехом мы ни противостояли этому до сих пор. А может быть, нет нужды строить гипотезы по поводу столкновения с другой реальностью. Предположим, что земле просто надоели наша жадность и жестокость, наше тщеславие и фанатизм, наше невежество и злоба, расправы над певцами и другими невинными. Предположим, что у самой земли появились сомнения на наш счет, или она уже приняла решение распахнуть свои челюсти и проглотить нас, всех нас, несчастных. Так же, как однажды Зевс истребил род человеческий, наслав на него потоп, и только Девкалион выжил, чтобы вновь заселить землю существами, которые были не хуже и не лучше умерших.
Сегодня я встал рано, сварил кофе, выжал апельсиновый сок и разогрел кексы. Сегодня выходной. Я слышу, как Мира и Тара спорят, смеются, дурачатся с Тариной дворняжкой, Цербером, благодарным старым бездомным псом, которого мы, похоже, уже подобрали. Они скоро выйдут. Мы съехались вместе в «Орфее» — после смерти Баскья Мира заняла его этаж, так что места много, — и дела идут хорошо, действительно хорошо. Я не хочу сказать, что нет никаких проблем, потому что они есть, главным образом в традиционной сфере, когда речь заходит о втором ребенке, только у нас всё наоборот. В нашей ситуации ребенка хочу я. У Миры ребенок уже есть, и она вовсю занимается своей карьерой, ее первый сольный альбом «After»[378]стал платиновым за несколько недель; она только что закончила работу над новым фильмом, и от предложений нет отбоя. Не самое подходящее время для беременности, так она говорит. Но мы обсуждаем это. Вопрос открыт для обсуждения. Он все еще на повестке дня.
Есть еще и мое прошлое. По мнению Миры, я не совсем вывел Вину за свою систему координат. Мира считает, что я до сих пор сравниваю ее с нею — в физическом, психологическом отношении, сравниваю их голоса. Я говорю ей, что если это и так, то я делаю это не специально, я изо всех сил стараюсь избегать этого. Она терпеливая женщина, она подождет.
И Тара. Тару я люблю. Как случилось, что она растет и волосы у нее становятся такие же жесткие и непокорные, как у Вины, а кожа заметно темнее, чем у матери, — понятия не имею. Может, у Луиса Хайнриха была бабушка, о которой мы ничего не знаем? В любом случае, у нас с Тарой есть одна общая черта, очень важная: окруженные со всех сторон музыкантами, мы не можем спеть ни ноты. Это сделало нас союзниками до самой смерти, мушкетерами, в мире, где над нами без конца насмехается самодовольная пьяно-музыкальная элита.
«After», титульная песня альбома, — это Мирина элегия Ормусу. You were the stranger that I needed, the wanderer who came to call. You were the changer that I needed. Now you're just a picture on my wall. And everything is stranger after you[379].
