В изнеможении я опустилась на траву у ног Тисена.
— Простите, — произнесла я, когда он помог мне подняться. — Я, наверное, была не в себе.
Так я укрепила его ошибочное представление. Признала его правоту. Вынуждена была так поступить, коли хотела и дальше жить среди людей.
— Да, не в себе, — повторила я.
Пусть все сгинет. Все и сгинуло, но, поверь, я никогда не хотела, чтобы так вышло. Я хожу по улицам города, который словно поражен проклятием, — в нем нет мужчин. И мне встречается все больше женщин, по глазам которых видно: они так давно не получали писем из-за кордона, что уже потеряли надежду.
В нашем городе не привыкли вести счет мертвецам. Но я знаю, что за последние годы Марсталь потерял больше, чем за все походы в Ньюфаундленд и Первую мировую. И с утонувшими все будет так же, как всегда. Они не упокоятся в земле.
Теперь я каждый день хожу на кладбище и кладу цветы и венки на могилы. И ухаживаю за могилой Альберта.
Снова прошу тебя, прости, что я когда-то причислила тебя к мертвым.
Твоя мама * * *
До берега они дошли через три дня, рано утром, на рассвете. Было облачно. Розовая кромка над землей возвестила восход солнца. Всю дорогу погода благоприятствовала путешественникам. А теперь перед ними простерся бесконечный песчаный пляж с дюнами поодаль. Они благополучно прошли зону прибоя. Абсалон и Уолли спрыгнули в воду, чтобы вытолкнуть шлюпку на берег. Затем аккуратно вытащили Олд-Фанни и усадили в кресло. По песку коляску было везти тяжело. Блютус бежал рядом. Ему надо было размяться после длительного бездействия. В руке он держал тряпичную собачку по имени Шкипер Руф, — по его словам, она родилась на море. Обоих ждала новая жизнь. Конец качке — вверх-вниз, вверх-вниз, — они на скучной земле, и там останутся, по крайней мере на какое-то время.
— Где дома? — спросил мальчик.
Он никогда раньше не видел пляжа. Море да разбомбленные портовые сооружения — вот мир, который был ему знаком.
Но кое-что осталось по-прежнему. Мальчик огляделся. Вот идет папа Абсалон, вот — папа Уолли, его дружок, вот — папа Кнуд Эрик, папа Антон и папа Вильгельм. Олд-Фанни, как обычно, едет в кресле-каталке, а вот и мама.
Вскоре они нашли дорогу, ведущую с пляжа. Машин не было. Кнуд Эрик нес в руках потертый кожаный чемодан.
— Что там? — спросил Уолли.
— Деньги.
— У тебя есть немецкие марки? — Уолли уставился на него в удивлении.
— Моя валюта получше. Это сигареты.
— А ты предусмотрительный, — сказала София.
— Иногда, — ответил он. — Только иногда.
Они могли только догадываться, где проходит линия фронта, находятся они за ней или перед ней и удерживают ли немцы свои позиции или их уже отбросили. Русские были далеко, здесь наступали американцы. Компания высадилась где-то в Гельголандской бухте. И теперь им предстояло пересечь Северную Германию, чтобы попасть к Балтийскому морю. Остаток же пути до Марсталя можно проделать только морским путем.
Первые два часа никаких признаков войны не наблюдалось. Дорога шла через низменную болотистую местность, там-сям попадались одинокие хутора. Машин по-прежнему не было. Блютус устал от беготни и залез на колени к Олд-Фанни, который чудесным образом материализовал бутылку рома откуда-то из складок своего одеяла. Уолли как-то заявил, что у старика в кресле двойное дно, под которым скрывается склад жидкой продукции.
Еще до полудня они добрались до какого-то поселка. Труба одного из домов дымила. Кнуд Эрик прошел по садовой дорожке и постучался. Никто не открыл, но он заметил в занавешенном окошке лицо. Они пошли дальше, вот на дороге появились первые воронки от бомб. В заполнившей их воде отражалось голубое весеннее небо. А уже вскоре пришлось маневрировать между воронками и обгоревшими грузовиками. Они приближались к городу, на дороге появились люди. Беспорядочно брели небритые солдаты в грязной форме, и трудно было понять, бегут они или их отправили на задание, в смысл которого все давно перестали верить. Грохотали телеги, груженные мебелью и матрасами. За телегами плелись люди с потухшими глазами, механически переставляя ноги, как скованные одной цепью пленные. Некоторые толкали перед собой тачки или тянули следом тележки. Никто не разговаривал. Все шли молча, уставившись в землю, и, казалось, полностью ушли в себя.
— Look a horsey![71] — произнес Блютус на свой детский лад и показал пальцем.
Они зашикали не потому, что боялись привлечь ненужное внимание, а потому, что радостный вопль ребенка прозвучал непозволительно легкомысленно в безмолвно бредущей по дороге похоронной процессии. Они быстро сообразили, что ничем не отличаются от остальных. Мужчина на кресле-каталке с ребенком на коленях, женщина, несколько мужчин — похоже на обычную группу беженцев. Дороги половины Европы были запружены подобными людьми. Они лишились дома и искали новый, еще не разрушенный войной, но, в отличие от остальных, у них была цель и надежда, и именно это и следовало скрывать. Надо было опустить глаза и приглушить веселье в голосе.
Они сделали открытие: никто не смотрел ни на других, ни на руины вокруг. Все шли, уставившись на носки собственных ботинок, как будто в мире не существовало ничего, кроме слепого продвижения вперед, от одних руин к другим. Кнуд Эрик боялся, что их выдаст цвет кожи Абсалона, но никто на него и не глядел. Немцы смотрели лишь на себя, на свою разрушенную жизнь и мечты. Только если беженцы с «Нимбуса» начнут с любопытством оглядываться, только если в их глазах появится небольшое оживление, они начнут отличаться от других и привлекут к себе внимание.
Они пришли в город. Большая часть зданий была разбомблена, но они и раньше видели руины — в Ливерпуле, Лондоне, Бристоле и Гулле. Кое-где сохранились фасады домов — четырех-пятиэтажные, с пустыми глазницами окон, окруженными закопченными стенами. В других местах фасады рухнули и обнажились перегородки. Они смотрели на комнаты, в которых угадывались спальни, кухни, и каждую секунду ждали, что люди, окружавшие их на улице, вернутся к этим развалинам с заколоченными дверями и начнут новую жизнь теней, подходящую их потухшим лицам и опущенным взглядам.
Блютус привык к руинам. Он думал, что сожженные дома — вещь обычная. Не мрачные развалины привлекли его внимание, а большая белая птица высоко в небе, на полуразрушенной колокольне.
— Смотри, — сказал он. — Там Фреде.
На сей раз он говорил по-датски. Он свободно переходил с одного языка на другой. Ему рассказывали об аисте на крыше дома Гольдштейна в Марстале. Но не о том, как Антон пытался застрелить птицу. И теперь он решил, что перед ним — Фреде.
— Нет, это не Фреде. Это другой аист, такой же как Фреде.
Кнуд Эрик не сдержал смеха, на них уставился прохожий, как будто смех был сродни предательству родины, как будто он громко обругал Гитлера.
